Тепло очага - [85]

Мальчику почудилось лошадиное ржание, и он поверил в это так же, как верил в свет угрюмого дня. Он даже услышал шум колес — когда оси обильно смазаны, колеса катятся без скрипа. Впереди никого не было и позади тоже, и мальчик никого не ждал, не думал и не надеялся на встречу. Сколько ему еще идти, трудно сказать, но скоро — приятно было верить в это — догонит его старик на подводе. Обгонит, остановится, послышится усталый старческий голос; Аузби ловко закинет свой мешок в кузов и, когда согласится сесть сам, вскочит легко, пружинисто. Старик будет петь песню о Таймуразе[18], часто повторять какие-то слова и подпевать сам себе, понукать лошадь без нужды — нуа! Высохшую жилистую руку он положит мальчику на плечо и станет выспрашивать, не родственники ли они, нет ли у них общих знакомых.

Если бы Аузби оглянулся, он услышал бы тяжелые, как удары сердца, свои шаги. Но он не глянул назад, потому что тогда пришлось бы уйти из сказки. Тогда лошадь старика не была бы черной, как свежевспаханная земля, и шерсть ее не блестела бы, не лоснилась… Эту лошадь отец всегда запрягал справа, а другая, та, которую он запрягал слева, была пегая…

Заревой рассвет ушел в прошлое, затерялся в днях… Так рано Аузби никогда не вставал. Птицы пели одна другой краше, а восход полыхал, будто огромный костер. Аузби сидел рядом с отцом на доске, перекинутой поперек брички и застеленной мягким войлоком. Щеки отца алели, как лицо ребенка, прибежавшего в дом с мороза; широкополая войлочная шляпа так ладно сидела на гладко выбритой отцовской голове — чуть набекрень, чуть сдвинувшись на лоб, — и шляпа тоже казалась алой. Отец держал вожжи, вытянув вперед сильные волосатые руки, и пел громко. Мальчику виделось: у Таймураза, о котором говорилось в песне, тоже были крепкие волосатые руки.

Какой простой и легкой казалась мальчику жизнь: кукурузные поля расстилались до горизонта, желтые пузатые огурцы кучами лежали на земле, а люди проходили мимо, не замечая их; дозорная вышка торчала до самого неба, и никто не боялся, что ветром свалит ее; ночью ли, днем ли, отец спокойно отправлялся в дорогу один…

Отец сказал как-то, что в колхозе не хватает земли и что им выделили участок в Сухой балке, а это далеко, и придется иногда работать там с ночевкой. Тогда Аузби не понял его…

Слева у дороги показался курган, голый, овальный. Мальчик еще не разглядел его как следует, но вдруг почувствовал запах родника, запах вспаханной по весне почвы. Словно лысый этот курган превратился в арбуз и… лопнул, едва полосатой шкуры его коснулось острие ножа…

Курган приютил Аузби.

Мысли мальчика перенеслись в прошлое, перед ним возник соломенный шалаш, дозорная вышка поодаль — четыре столба, лестница, дощатый настил наверху, поручни, двускатная крыша. Там, где сейчас валяется сухая картофельная ботва, лежали арбузы, грея на солнце полосатые животы, и их так много было — не сосчитать. Усатый сторож выкатывал из шалаша один арбуз за другим, одна больше другого, выкатывал и улыбался. Отец, вынув нож, примеривается к арбузу…

Аузби увидел двух путников. Шли они в ту сторону, откуда пришел он; мальчик пожалел их, будто им ни за что не дойти, будто дороге их не будет конца… Мать в блеклом стареньком платке шла впереди с котомкой за плечами; сын нахлобучил на уши шапку, сжал кулаки, натянул на них рукава шерстяной рубашки, ссутулился. Наверное, он был голоден, он едва волочил ноги. Аузби ждал, что они свернут к нему, — не для того, чтобы расспросить, узнать, кто он, — женщина должна была сказать ему, что он засиделся уже, а путь не близок. Потом, показав на своего сына, она вздохнула бы с завистью: когда наш-то дорастет до тебя…

Мальчику показалось, что они очень быстро прошли мимо и быстро уходят, и он не мог сидеть больше, надо было вставать и идти.

Еле-еле, будто курган взвалил себе на спину, поднял он свой мешок…

Вдали показался лес — видны были только верхушка деревьев, темные, затуманенные дымкой. Дорога тянется по лесу недолго — на руках можно пройти шутя, раза два отдохнув, не больше, но мальчика страшит эта часть пути. Ему кажется, что ночь уже дошла до леса и скапливается там, как вода в запруде, чтобы прорваться потом, пасть на мир непроглядной тьмой, и спотыкайся тогда, вздрагивай перед каждым кустиком…

Вдруг померещилось мальчику, придумалось, что он не один, что рядом друзья. По правую руку его идет Ладе, долговязый, бледный — ребята дразнят его, что он сделан из воздуха; по левую руку — Горги, коренастый низкорослый, рябой. Идут они неторопливо, спокойно, будто несут из леса вязанки хвороста, а дорога прямая, ровная, где захочешь, там и оборвется. Аузби слышит то одного, то другого, слышит он и себя, слова свои. Горги показывает на кусты шиповника вдалеке — там они остановятся, отдохнут. Горги не очень-то верит, что сможет пройти столько, но поблизости ни камня, ни бугорка, ни кусточка. Ладе немногословен. Кивает себе головой и помалкивает, лишь изредка вставит словечко. Аузби соглашается — он не остановится, пока не дойдет до шиповника. Не верить в себя хуже, чем увильнуть от борьбы, когда товарищи твои меряются силами где-нибудь на поляне.