Тени и отзвуки времени - [47]

Раз!.. Два!.. Три!..

Пистолет рванулся кверху, словно подброшенный упругой гремящей волной. В этот же миг или опередив его на какую-то долю секунды грохнули тысячи боевых стволов.

Вечером двадцать пятого числа первого месяца, в год Дерева и Курицы — достопамятный год, — японские войска открыли огонь по французам[51]. Начатая тогда стрельба долго не смолкала. Одинокий выстрел Нгуена потерялся в грохоте пальбы. И больше он не повторился. Смерть от пули утратила для Нгуена всякую привлекательность.

На другой день, когда Нгуен, сев в трамвай, протянул кондуктору кредитку с портретом маршала Петэна, тот отверг ее с негодованием. Нгуен покачал головой. Что-то рушилось в жизни — нечто огромное, мрачное…

С ханойских улиц исчезли элегантные французы и их разодетые дамы. Город заполонили другие люди. Худые, изможденные, одетые в лохмотья, они протягивали пустые чашки — за рисом и раскрытые ладони — за подаяньем. Они взывали к прохожим и ползали, стеная, у чужих дверей. Они брели по столичным улицам и, падая, умирали на дорогах. Шли и умирали. Сколько их было? Десятки, сотни тысяч… Город стал огромным кладбищем, где находили себе могилу люди из ближних и дальних деревень. Они любили жизнь, их руки были натружены долгой и тяжкой работой, и никто из них не ожидал, что закроет — в последний раз — глаза, закоченев рядом с нищенской клюкой и щербатой чашкой…[52]

Жизнь давала Нгуену жестокий урок. Чего теперь стоили его былые кривляния, пустые умствования и фантазии! Какой жалкой казалась недавняя попытка к самоубийству… Главное — жить! Жить этой многотрудной и прекрасной жизнью. Люди должны слить воедино свои силы, знания, помыслы, чтобы отныне жизнь стала для них не тяжким и непосильным бременем, а великой и вечной радостью. Все вносят в нее свой вклад — каждый человек, каждое столетие…

Нгуен приходил к Западному озеру, садился на берегу и глядел на закат солнца. И когда колокол в пагоде Чэнкуок отбивал по старинке сигнал к закрытию ворот, он не чувствовал страха, хотя прежде наступление ночи всегда внушало ему неясные опасения. Теперь он просто отдавал себе отчет в том, что по ночам солнце светит антиподам, живущим на другой половине земного шара, и, как человек справедливый, радовался этому. Радовался и ожидал утра. Бронзовый голос колокола напоминал ему пагоды, в которых он побывал и где монахи в шафрановых рясах медленно, день за днем, убивали свое человеческое естество, убивали жизнь. Когда-то ему случалось состязаться с монахами в стихосложении. О, как стыдился он сейчас тех случайных стихов!.. Нирвана… Рай… Ад… Если и есть под ногами у нас преисподняя, то тамошним мученьям и страхам далеко до наших земных страданий. А безмятежные райские радости? Чего они стоят в сравнении с напряженной, как струна, земной жизнью, счастьем труда, надежд и борений! И нирвана — бескрайняя пустота, вечный покой, бездействие — казалась ему бессмысленной и никчемной. Нет, Нгуен желал жить и действовать в этом мире вместе с другими людьми, со всем человечеством.

Все, что усвоил и понял Нгуен, по-научному именуется мировоззрением. Он знал теперь цену каждого рисового зерна, умел наблюдать и постигать окружающий мир. Раньше он любил читать только стихи и изящную прозу, теперь же всему предпочитал газеты.

В седьмом месяце, когда на небосвод взошло созвездие Волопаса и зачастили проливные дожди, приятели ждали, что Нгуен вернется к ним, как прежде, выпивать и слагать стихи. Но в этом году сильные ливни пробудили у Нгуена совершенно другой интерес — к плотинам и дамбам. Он тревожился за судьбу урожая. Смену уровней воды в Красной реке он помнил назубок, как профессиональный гидрограф. «Вчера, — говорил он, — вода поднялась до одиннадцати метров, сорока пяти сантиметров. Это уже опасно! А какой уровень воды во Вьетчи?..[53]» Стук дождевых капель по крыше и свист ветра тревожили его так, словно он владел обширнейшими плантациями, которым угрожал паводок. Он буквально не находил себе места от беспокойства, вспоминая, что вода может прорвать плотину даже там, где такие ничтожные твари, как муравьи, слишком усердно рыли свои подземные ходы.

Каждое малое зернышко риса казалось ему величайшим сокровищем мира. Он ходил вместе с женой на базар и, ссыпав купленный рис в новую, сплетенную из сыти торбу, сам нес его домой, радуясь тяжести зерна. Так когда-то он радовался подаренным ему книгам.

Он подмечал теперь каждую мелочь, видя во всем приметы многоликой и сложной жизни: выброшенные кем-то обноски, палые листья, старые газеты… Он любовался торчавшими над забором чахлыми деревцами, радовался долетавшей из соседнего окна немудреной колыбельной песне, прислушивался к утопавшему в вязком вечернем тумане скрипу груженых телег и лаю собак.

Глядя с балкона на засыпающую улицу, он вдруг с особенной остротой ощутил бессмысленность недавнего своего решения. А ведь глупость эта была бы непоправимой! Рядом с ним опустилась на лист арека заблудившаяся в сумерках стрекоза. Он ухватил двумя пальцами ее тонкий и длинный, как игла, хвост и решил отнести детишкам: пусть позабавятся. Но потом почему-то разжал пальцы, и стрекоза улетела.