Тень правителей - [19]

Со шлюшкой несколько раз пытались договориться, был момент, когда согласовали, что она станет премьером при формальном президенте, но она вела себя точно как последняя блядь, в последнюю минуту отказывалась от своих слов и начинала нервно корчить царицу Тамар.

Он хорошо помнил её слова, сказанные на встрече в Крыму.

– Мы вашими не станем, – гордо произнесла королева хохелов. – Мы – европейцы!

– Ну-ну, – ответил он. – Хотите в дружные ряды нищих болгар и албанцев?

В каких закромах Родины откопали шахтёра, ему было неизвестно, это насторожило его. Пушистик показывал пальцем на спасателя, тот ссылался на какие-то мифические старые кадры. Он вдруг понял, что его водят за нос. «Ну, хорошо, – подумал он. – Хочешь разговор начистоту, будет тебе такой разговор».

С рокером было сложнее. Он посмотрел на листочки со своими последними стихами. Стихи были нежные, возвышенные, что обычно не было ему свойственно, хорошие стихи. «Дебил, – разозлился он. – Донаркоманился, подонок. Свободы ему захотелось».

Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?

– Ты знаешь, – сказала Ксюха. – Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.

– Переманили? – спросил он.

– Не думаю, – сказала Ксюха. – Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.

5

– Ты не улетела? – спросил он.

Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.

– Рейс в три часа ночи, – сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.

– Тогда давай поужинаем, – предчувствие нехорошего разговора овладело им.

– У меня тост! – Юлька налила ему полный фужер водки.

– Короткий, – добавила она. – За упокой души!

– Как скажешь, – хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. – Как я понимаю, сегодня годовщина.

– Правильно понимаешь, – Юлька пригубила вина. – Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.

– Он мне никто, – сказал он. – Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.

– В библии сказано: око за око, – сказала Юлька.

– Хочешь меня убить? – спросил он.

– Да, – сказала Юлька. – Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.

– Хорошо, – сказал он. – Убивай. Легко сказать, трудно сделать.

– Освобождается место нашего представителя при ООН, – сказал пушистик. – Право слово, Костя, это лучший выход для всех.

– Прекрасно, – сказал он. – Это в начале шпаргалки, а что в конце?

Пушистик злобно посмотрел на него.

– Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.

– У меня есть своё фамилиё, – сказал он. – И я люблю Отчизну странною любовью.

– Зря ты так, – сказал пушистик. – Мы же как лучше хотим.

– Так не бывает, – сказал он. – Противоречит логике исторического процесса.

– Итак, будет как в плохой итальянской опере, – сказал он. – Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?

– Электрошок, – сказала Юлька. – Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?

Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую – говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить – это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.

Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.

Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист – всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.

Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно – молчать, когда спрашивают. Это хорошо – не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом – бац – тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?