— Что? Что вы с ним?
— Он хотел винограду, — сказала старшая, все придерживая листья, — но вам здесь нельзя этого. Он растет из другого мира и туда же созревает. Здесь наш виноград лишь на время. А вы все идете и идете, ищете. Сами не знаете что. И рветесь попробовать то, чего нельзя. Пришлось его остановить. Отвлечь.
— Как?
— Мы — женщины…
Ромка снова покраснел. Подумав мельком, что виноград виноградом, а он, похоже, вылитый помидор. Не нашелся, что сказать.
Пестик заворочался, не замечая, как наваливается телом на вывернутую руку, зачмокал губами, в уголке рта блеснула ниточка слюны.
— Он, наверное, с ума сошел! Вы его! — сердито крикнул Ромка. И одиночество накрыло его, смеясь щербатым ртом страха, покусывая мозг.
— Мы? — удивилась старшая. Отпустила листву и выпрямилась. Взялась пальцами за ворот рубашки и, шевельнув плечами, распахнула его. Ткань молча заскользила по рукам, бедрам, упала к щиколоткам. Долгое тело покрывали свежие синяки. Из рваной ссадины на пояснице сочилась темная кровь.
Синяков так много, что смотреть на маленькую грудь Ромка позабыл. Растерялся.
— Если бы съел винограда, просто убил бы меня. На вершине. И ушел бы, взяв тебя за руку, смеясь. А потом, там, где свет дневной и вместо узких лун — солнечные радуги в хрустальных подвесках — убивал бы всякий раз, возжелав женщину. Столько раз, сколько виноградин успел съесть…
— Не-ет, — замотал головой Ромка, — ты врешь все. Он не такой!
— Все такие, — печально сказала девушка. Согнув спину шеей лебедя, подняла было рубашку, но, помедлив, бросила. Переступила. И осталась обнаженной, собирая кожей тихий свет луны, копя и светясь им.
Накрыла рубашкой Петьку. И Ром только сейчас заметил, что тот — голый, и маленький вялый член его лежит, упав на бедро из гнезда темных волос.
— Желание — тёмно, — сказала старшая, глядя на лежащего, — оно идет из света в темноту и может уйти в бездну. Но там, в темноте, на самой грани — другая дорога. Выбрать ее — трудно. Там, в бездне, черный ветер, что увлекает, засасывает, не дает вернуться. Очень немногие доходят. Страшно идти. Как только становится страшно, почти все возвращаются обратно. Уговаривают себя и других, что — были, — нет там ничего, и — вернулись. Но это обман.
Она подала мальчику руку. Втроем пошли по неровной земле, девочки по бокам. Ром обернулся, пытаясь запомнить, где оставляет друга. И нахмурился, увидев, как лукаво сверкнули глаза младшей.
— Не бойся, — сказала старшая, — он поспит и придет к нам. Слабый, но умный. Больше не будет стремиться в бездну. Я дала ему силы — дойти и выбрать другую дорогу.
— А меня куда вы?
— Боишься? — старшая погладила его руку. Младшая засмеялась тихонько.
— Вот еще, — сказал Ромка. И честно, — боюсь…
— Нам нужно просто подождать, пока он придет. А там — утро. Пойдете домой.
«Скорее бы» — тоскливо подумал Роман. Но одновременно обижаясь внутри, что он, вроде бы лишний, вся возня, получается, вокруг Петьки. Хоть и страшно…
Втроем вышли на небольшую поляну. И Ромка завертел головой, осматриваясь, удивляясь. Ряды виноградников лучами расходились от поляны во все стороны. Темные дорожки просматривались далеко, до головокружения. Пусто и тихо. Только сверчки. И листья шелестят еле слышно.
Старшая села на траву, подобрав ноги, изогнув спину. Похлопала рядом ладонью, приглашая. Младшая быстренько приткнулась с одной стороны, привалилась к обнаженному плечу, смотрела в небо, заплетая и расплетая длинную прядь.
Ромка, помявшись, сел с другой стороны. Футболка пропотела и натирала шею, пуговица шортов врезалась в живот, шов дергал промежность.
— Можешь раздеться, — сказала старшая. Взъерошила ему белые волосы.
— Вот еще, — стесненно сказал Ромка. И тут же свирепо захотел скинуть потную футболку. Хотя бы ее. Ощутил, как тянут за подол руки младшей, и, нагибая голову, подчинился, выскользнул из шершавой ткани. Стало легче дышать. Медленно прислонился к тонкой руке сидящей девушки. Закрыл глаза. Старшая уложила растрепанную голову к себе на колени. И, не сопротивляясь, приподнял бедра, позволяя младшей стащить с себя шорты.
— Вы пришли, — заговорила старшая. И Ромка в полусне слушал, слушал, как срываются с темных губ слова и улетают в небо, растворяясь в нем, — пришли на горе свое и счастье. Ваши женщины — особенные. В каждой из них — темный виноград. А другие — прозрачны для вас, как стекло, но уже не ваши. Вы будете знать женщин, а это тяжело. Лучше думать за них, не зная, приклеивать к их ртам свои слова и вкладывать в их головы свои мысли. Но вы — пришли, и вам поздно слепнуть. Всю жизнь одиноки, всю жизнь зная, что это — не моя, и эта — не моя. А ваши, может, и не родились еще. Или умерли сотни лет назад. Для того вы пришли вдвоем, бедные мальчики, настоящие мужчины. Только ты поймешь одиночество своего друга. И только ему сможешь сказать о своем. Другие будут усмехаться, крутить пальцем у виска. И еще кричать «какого рожна!». Вот так и будут. Или еще грубее. Женщинам чуть легче, им разрешено толпой — вздыхать, мечтать, выбирать, даже отдаваясь не тому. Вы будете — ловцы невидимого, не бывающего для других. Печально?
