Темные закрытые комнаты - [8]

— Нет, спасибо, мы поужинали в другом месте, даже очень неплохо, — ехидно ответил Прем, — а вот ты, я вижу, остался голодным. Пойдем-ка лучше в ресторан — на тощий желудок о поэзии не потолкуешь. Учти, Харбанс вовсе не в восторге от твоих стихов, так что тебе будет полезно как следует подкрепиться.

И он расхохотался прямо мне в лицо. Меня всегда раздражал его смех, в нем будто таилась месть за какие-то старые обиды.

Мы встали, спустились по лестнице, зашли в вегетарианскую столовую и просидели там за разговорами часа полтора. Я узнал, что Харбанс преподает историю в одном из делийских колледжей. Но послушать его, так выходило, что настоящим его призванием была вовсе не история, а как раз все то, что не имело к ней ни малейшего касательства. С завидной уверенностью судил он о множестве вещей — от литературы до политики и от хореографии до деятельности иностранных миссионеров в Индии. Чехов, Достоевский, Леонардо да Винчи, Пикассо, Удайшанкар[7], пандит Неру, епископ Лахорский — обо всех он говорил так, словно с каждым был лично знаком, и при этом рассчитывал внушить мне мысль, что и сам принадлежит к этому клану. Рахасьявад[8], кубизм, катхакали[9] и прочие подобные словечки были в его речи совершенно привычными — более того, он употреблял их с подчеркнутой небрежностью. «Чего ради он пускает мне пыль в глаза? — думал я со все возрастающей досадой. — На что мне его эрудиция?» Но делать было нечего. И, всячески сдерживая себя, я терпеливо слушал его длинные речи. Мне не хотелось возражать ему — а то еще вообразит, будто я обиделся на него за критическое отношение к моим стихам. Впрочем, он говорил о них так, словно их автором был вовсе не я, а какой-то весьма известный поэт. Но и тут, отмечая те или иные недостатки стихов, он явно старался утвердить надо мной силу собственного авторитета. А мне и в голову не приходило, что о моих виршах можно рассуждать с подобной серьезностью. Когда мы наконец выбрались на свежий воздух, я уже с большим трудом подавлял в себе зевоту и мечтал лишь об одном — поскорее закончить наш разговор, чтобы уйти домой и завалиться спать, ибо каждое утро, в четыре часа, меня бесцеремонно будили звонки и дребезжанье трамваев, из-за чего весь последующий день мозг мой был болезненно напряжен. Дойдя до фонтана Флоры, я распрощался со своими гостями. Перед уходом Харбанс взял с меня слово, что, как только я окажусь в Дели, непременно зайду повидаться с ним. Чтобы не затягивать наше прощание, я спорить не стал. По пути в гостиницу я намеренно постоял несколько минут возле витрины агентства «Эйр Индия». Машинально пробегая глазами изречения пресловутого рекламного карлика с пышными усами и в огромной чалме, я надеялся, что за это время в моей душе немного улягутся тоска и раздражение. Но, насколько помню, в ту ночь я так и не сомкнул глаз, дождавшись поры, когда трамваи снова начали внизу свой назойливый перезвон…

Через несколько дней я уехал из Бомбея и перебрался в Дели. Харбанса и все его разглагольствования о литературе и искусстве я выбросил из головы, как мне казалось, навсегда. По приезде в Дели я остановился у Арвинда, старого своего приятеля, который работал тогда помощником редактора в ежедневной газете, издававшейся на языке хинди. Жил Арвинд на окраине, в Мясницком городке, у одного рабочего из типографии при той же газете — его все почтительно называли тха́кур-са́хиб[10]. Этот тхакур-сахиб арендовал небольшую квартиру из двух комнатушек в старом доме, стоявшем в глубине бывшего мусульманского квартала. В задней комнате жил сам тхакур с женой и семи- или восьмилетней дочерью, а в передней — Арвинд. У хозяев же он и столовался, за что вместе с жильем платил им каждый месяц семьдесят пять рупий. Когда появился я, он, заботясь о моем пропитании, увеличил свой взнос до ста рупий. Жена тхакура, которую мы с Арвиндом звали то тхакура́ин[11], то бха́бхи[12], кормила нас своей стряпней с явным удовольствием, даже, пожалуй, с любовью. Порой казалось, что и мужу своему она не подает такую вкусную еду, какая доставалась нам. В те дни, когда Арвинд дежурил в редакции с утра, ему выдавались харчи с собой; если же он работал в вечернюю смену, тхакураин подолгу ждала припозднившегося жильца, а потом сама заботливо подавала ему ужин, будь это хоть за полночь. За едой Арвинд обычно затевал с хозяйкой то ли шутливую, то ли игривую беседу.

— А все-таки признайся, тхакураин, — поддевал он ее насмешливо, — самое-то лакомое ты отдаешь тхакуру-сахибу? Нам одна преснятина достается, верно я говорю?

— Будто ты заслужил лакомство-то, а, ла́ла[13]! — со смешком возражала тхакураин. — Куда тебе, чистый еще ребенок! Как бы не забаловался на сладких-то харчах!

— Ну вот, так и будешь всю жизнь держать нас в детишках, — не сдавался Арвинд. — Когда-то ведь должны мы подрасти. Хоть разок угостила бы нас чем-нибудь послаще!

— Придет твое время, просить не станешь, — смеялась тхакураин. — Сам из котелка вытащишь что надо. Это ведь только раз смелости набраться. А уж потом никакую тхакураин не спросишь. Где котелок подвернется, там и нос в него сунешь!..