Темнота в солнечный день - [46]

Рыцари без доспехов

Самогоночка у деда Агафоныча была знатная – не просто двойной перегонки, еще и подкрашенная чем-то, отчего приобрела благородный рубиново-алый цвет, так что в точности походила на дорогие вина, какие в приключенческих фильмах о восемнадцатом веке хлещут господа в париках и роскошных шитых кафтанах с огромными обшлагами, и их дамы в забавных пышных юбках до полу, но со смелыми вырезами.

Выпили по третьей, закусили котлетами. Все трое и внук Витёк (он же Селезень) прекрасно знали, что после третьей дед пустится в рассказы о своей лихой молодости, о тех делах, что он долго и старательно скрывал от советской власти, и успешно, так что ни разу не запоролся, а прокололся только раз, да и то уже тогда, когда это ему уже не могло выйти боком. Но всё равно слушать это и в десятый раз было интересно еще и потому, что такого не прочитаешь ни в учебниках истории, ни в романах. К тому же дед не повторял одно и то же, как пластинка на проигрывателе, а всякий раз повествовал чуточку иными словами.

Здоров и крепок был дед Агафоныч, несмотря на приличные года. Ровесником века, как принято выражаться, он не был, но был младше Великой Октябрьской социалистической революции всего-то на три года, так что немало повидал своими глазами уже в том возрасте, когда многое понимаешь и запоминаешь.

– Короче, отъехали мы на пару верст от того места, где положили красных, – начал дед, затягиваясь «Беломором» (сигарет он не признавал, тем более с фильтром, презрительно именуя их «соломой»). – Мало ли кого могло туда принести. Свернули в рощицу, там комсомолку и разложили. Чтоб было чинно-благородно и ей трава жопу не колола, Гриньша шинельку подстелил, что у одного красного была к седлу приторочена. Ну, потянули спички, Гриньше первому и выпало. Ни хрена была не идейная. Идейных мы повидали. В двадцать первом… или в двадцать втором? Ну, неважно. Словом, поехали мы однажды во главе с самим Журавлем уездный комитет партии разъяснять. Ну, разъяснили в лучшем виде, ни один не ушел. Вот там комиссарша была идейная, спасу нет. К стенке уже прислонили, Журавель уже маузер вытянул, а она всё блажит: вы, орет, истерически обреченный элемент, вас на свалку истории выкинут, не уйти вам от карающего меча сознательного пролетариата… Вот так примерно. Журавель ей засадил в лобешник с пяти шагов – только кувыркнулась. И все вышло не по её, а по-моему. Ребят потом разметало, никого больше не видел и не знаю, что с ними было потом, только меня самого никакой такой карающий меч так и не достал, и вовсе я не был истерически обречен…

– Тоже, я так полагаю, сначала отодрали? – с любопытством спросил Доцент, эту часть дедовой биографии слышавший впервые, как и двое кентов.

– Да ну, пусть бы ее Полкан драл, – поморщился Агафоныч. – Страшна была как смертный грех. Вот ту девку, что у них на машинке стучала, точно, отодрали. Нормальная была девка, не идейная: всё хныкала и клялась, что в райком пошла исключительно из-за пайка, да ещё оттого, что комиссар ей сказал: не пойдет и не будет с ним спать, в областную Чека отправит как белогвардейскую родственницу – у нее брат у Колчака служил, не добром, по мобилизации, да уж если комиссару втемяшилось, он бы его и колчаковским адъютантом записал. Вот эту мы отодрали аккуратненько, чтоб не порвать ей ничего. Да и комсомолку точно так же. Ни хрена не идейная, хоть и нашли у нее комсомольский билет. Хныкала, что ее подружка уманила из-за парней – парни там были виднее. Сразу сказали, чтоб подмахивала со всем усердием, она и подмахивала, как швейная машинка «Зингер», ничего такого не блажила про карающий меч. Ну вот… Я по жребию пошел вторым. Гриньша, едва с нее встал, лыбится: там, говорит, комсомольцев побывало не меньше эскадрона. Засадил я ей – и точно, все нараспашку, как ворота во двор. Хых! Очень может быть, она потом и дитё заполучила. Только поди угадай, от кого – нас пятеро было, мы ей малафьи спустили столько, что из ушей текло… А так ничего была, ладненькая, грудки аж стояли…

Витёк хмыкнул:

– Как тебя, дед, в тридцать седьмом не шлепнули?

– Хрен бы кто меня шлепнул, – захохотал дед. – Я в тридцать седьмом на собраниях громче всех орал: «Смерть врагам народа!», так что окна в клубе дребезжали. И не только орал. Написал бдительный сигнал на председателя – мол, политически сомнительные беседы ведет, книги Бухарина в хате держит, а при колчаковцах вообще я своими глазами видел, как он с офицерами под ручку прогуливался и самогонку с ними пил. Подписал своим честным имечком и сам в Чека отнес. Поутру отнес, а к обеду его уже взяли. Так больше в наших местах не объявился – похоже, сразу к стенке поставили. И хрен бы с ним – он при моей молодости эскадроном чоновцев командовал и нас, и прочих по степи да по тайге гонял, кучу народу перестрелял ни за хрен, как бандитских пособников, вот под собственный карающий меч и попал. Великий человек был товарищ Сталин, уважаю.

– А за что его уважать? – пожал плечами Доцент. – Столько народу расстрелял…

– Дурак ты, Митька, и учили тебя по дурным книжкам, – сказал Агафоныч. – Какой народ и попал под горячую руку, так только оттого, что лес рубят – щепки летят. А расстрелял он в первую очередь этих старых большевиков, чтоб им ни дна ни покрышки. Вот смотри. Первый секретарь обкома Зимний брал, Перекоп брал, с Лениным ручкался, двумя орденами сверкал. Ну куда его? А к стенке его, и правильно. Председатель облисполкома – красный партизан, мля, восстание двадцать первого года кровью заливал. Туда же… Первый секретарь райкома в коллективизацию справных мужиков раскулачивал, чуть не голыми на севера гнал. Это в России, может, и были кулаки с бедняками, а у нас в Сибири – одни справные хозяева. Тоже ни хера не жалко. Этот, правда, в пятьдесят шестом приперся без зубов и весь скособоченный, лет десять еще прожил, но чуть ли не на четырех потом ползал всю оставшуюся жизнь. Сталин, Митька, был натуральный царь. Особенно после войны. Все стало как при царе: учились – мальчики отдельно, девочки отдельно, и форма была почти та же, что у гимназистов и гимназисток. Чиновнички форму надели – как при царе. Железнодорожные мусора шашки носили, как железнодорожные жандармы при царе. В армии погоны ввели, офицеров и генералов, как в царские времена, – это еще до войны. А про мировую революцию орать перестали и вовсе на моей молодости. Не-ет, великий человек был Иосиф Виссарионович, натуральный красный царь… И жизнь ещё до войны настала – зашибись. Сосед у меня ездил в город, жратвы привез мешок – колбаска копченая, сыр, конфеты. И ведь продавали без карточек, сколько по деньгам хватит. Я и сам из города всякую снедь возил. И порядок был. А вы одно заладили – столько народу расстрелял… Ага. Сам всех из нагана расстреливал и кочергой добивал… А сколько постреляли при дедушке Ленине и скольких посадили при Никитке – глухо, полный молчок…