Темная река - [11]

Сейчас он сердито смотрел на Матеуша, хотя они были приятелями и Станкевич уважал плотника как никого другого.

— Его дело! В няньках не нуждается, не ребенок! Пусть пьет!

— Видишь ли, Людвик, я о другом. — Матеуш почти силой усадил приятеля рядом с собой. — Ведь они с Иренкой были неравнодушны друг к другу.

— Старое дело!

— Старое не старое, а посмотри, как он смотрит на нее. Напьется парень и устроит скандал. Ревнивый он и… калека, понимаешь?

— Так… — Весь гонор Станкевича сразу же исчез. Старик как-то сник, руки опустились. — Так…

— Зачем ты вообще его сюда привел? Тяжело парню.

— Ведь я не волок его сюда силой. Если бы он не хотел, то мог бы не идти. Налей, Матеуш! Выпьем за мою пропащую жизнь. Один парень был у меня и тот не удался.

— Не говори глупостей! Не обязательно ведь ему работать в деревне! На свете существует столько специальностей.

— Э-э-э… А я свое кровное добро отдам какому-нибудь приблудному, да?

Матеуш медленно разливал самогон, потом задумчиво поглядел на Людвика и поднял стакан:

— Наше здоровье, Людвик. Чтобы нам дождаться свободы.

— Скорее могилы дождемся. Видишь, что эти негодяи вытворяют?..

И пошел разговор о тяжелом житье-бытье, о войсках и севе, о горящих деревнях, о телятах, о клейменых свиньях, о ценах на табак и о дочерях, о хозяевах, свадьбе и молодых.

— Горько! Горько! — громыхнуло снова из соседней комнаты, когда оркестр на минуту смолк. Оба старика поднялись и двинулись туда. Балабан, уже почти лежа на столе, выкрикивал слова очередной песенки.

Проходя мимо Зенека, старик Станкевич потрепал его по плечу:

— Не расстраивайся, сын! Все уладится.

Зенек не ответил отцу. Комната у него перед глазами уже ходила ходуном.

За стеной снова загремела музыка.

Ритмично затопали ноги. Зенек тяжело поднялся, не обращая внимания на пьяного Балабана, спотыкаясь, дошел до двери, у которой теснились пожилые женщины, наблюдая за танцующими и обмениваясь замечаниями. У каждой были здесь дочери, племянницы или просто знакомые. Он бесцеремонно растолкал увлеченную зрелищем толпу и вошел в комнату. Посреди большого, ритмично притопывавшего круга кружились четыре пары, поочередно проскальзывая друг у друга под поднятыми руками. Одной из этих пар были Стах и Иренка.

Зенек долго стоял, покачиваясь на здоровой ноге, потом двинулся к танцующим, однако не успел сделать и двух шагов, как кто-то крепко схватил его под руку:

— Зенек, иди-ка сюда, мне надо потолковать с тобой. — Он уже готов был надерзить в ответ, но, обернувшись, увидел Матеуша и позволил увести себя.

Они вышли в темную, еще теплую осеннюю ночь.

— Ты, я вижу, лучше стал ходить, — начал Матеуш.

Зенек молчал.

— Говорят, ты каждый день много, ходишь, разрабатываешь свою ногу. Это хорошо. Увидишь, парень, еще будешь танцевать!

Зенек по-прежнему молчал. Матеуш на ощупь сворачивал себе самокрутку.

— Закуришь? — спросил он, подавая парню кисет, а когда тот не ответил, сунул ему в рот самокрутку и принялся сворачивать вторую. Они прикурили, прикрывая руками огонь спички, и затягивались едким дымом.

— Жаль тебе Иренку? — неожиданно спросил Матеуш.

Цигарка Зенека замерла, не дойдя до губ. Он не отвечал, глядел в темноту.

— Жаль, да?

— Почему вы спрашиваете? — Голос Зенека был хриплым, каким-то чужим.

— Да ведь видно.

— Видно?

Они дошли до отесанного дубового кряжа, сели. Матеуш положил руку парню на колено, долго молчал, как бы обдумывая, с чего начать.

— Давно я хотел с тобою поговорить. Все случая не было. Ведь ты знаешь, что я желаю тебе добра и сочувствую твоему несчастью. Тяжело это, нет слов. И девушка твоя вышла замуж. Конечно, жаль…

— И в армию меня не взяли… — неожиданно пожаловался Зенек. Он чувствовал потребность излить перед кем-нибудь душу. Водка шумела у него в голове и толкала на откровенность. — В армию не взяли. Хозяйства я не получу. Сестры издеваются. Мать пилит. А я разве виноват? Если бы не отец, то утопился бы… Тот у всех на глазах целует Иренку, а люди надо мной смеются.

— Никто не смеется. Это тебе кажется.

— Вам хорошо так говорить! Вы никогда не были хромым. Поковыляли бы на такой ноге, увидели бы, как это приятно. Потешаться каждый дурак сумеет… Даже немцы надо мной смеялись. Все на меня: придурок да придурок… А я разве дурак? Ну скажите!

— Нет, Зенек…

— Тогда возьмите меня в организацию, — внезапно тон его стал умоляющим. — Буду служить, как пес, сделаю все, что прикажете. Возьмите меня!

— В какую организацию? — Матеуш, казалось, смутился.

— Сами говорите, что я не дурак. Думаете, что я ничего не вижу? Возьмите меня.

— Поговорим об этом при случае. Сейчас не время для таких разговоров.

— Вы такой же, как и все. — Зенек спрятал лицо в ладони и вдруг расплакался, безутешно, как ребенок.

Матеуш сидел молча, дымил своей самокруткой, потом похлопал его по спине:

— Ты многого не понимаешь. Если будет какое-нибудь дело, в котором ты сможешь помочь, мы не забудем тебя.

— Я все могу делать! Все, слышите?!

И ему стали давать разные поручения. Зенек ходил в Жулеюв, передавал знакомым и незнакомым людям какие-то тайные распоряжения, возвратившись, докладывал Матеушу либо его брату Александеру. Однажды его направили в Люблин. Он должен был явиться на Замойскую улицу, забрать там пакет и привезти в деревню. На станции в Люблине он нарвался на облаву, но немцы, оглядев его, пропустили и даже не потребовали документов. Когда он рассказал об этом Матеушу, тот глубоко задумался.