Телевизор. Исповедь одного шпиона - [142]

Всё не так, как мы себе представляли, подумал я. Это не она ищет его поддержки, а он хочет использовать ее как знамя; он уже посадил на трон одну немку, и посадит другую, и третью, лишь бы не знать покоя, лишь бы дать выход неуемной русской энергии, которая клокочет внутри него.

Глава девяносто шестая, в которой я встречаю Александра Андреевича

Полковник Завадовский оказался чрезвычайно умным и любезным собеседником, приятной внешности, но на мою просьбу переправить меня к Румянцеву он ответил решительным отказом, сообщив, что не может ничего сделать без санкции Каменского. Я недовольно скривился, менее всего мне хотелось говорить с Каменским, с риском снова встретить желтого гусара.

– А Суворов? Могу я поговорить с Суворовым?

– Суворов поихав в Букарешт, лечить ногу.

Я разочарованно вздохнул; мне представлялось, что наши должны были встретить меня с распростертыми объятьями, ведь я знаю то, чего не знает никто, сказал я, мне нужно, нужно к нему.

– Та не кобенься, Петро́, – проговорил другой малороссиянин, тоже полковник, судя по полотенцу на левом плече; все это время он сидел в углу, внимательно слушая наш разговор, но не встревая в него; рожа у него, не в пример соотечественнику, была неприятная, пьяная, но веселая. – Хлопец знае османские секреты. Со мною пойде…

– Як ты захоче, Олександр Андрийович, так нехай и буде, – отвечал Завадовский, уже не глядя на меня, а глядя на карту турецких укреплений.

– Пишли! – засмеялся мой новый знакомый. – Буде тоби пан фельдмаршал.

* * *

Всё в этом человеке было сплетено из одного огромного противоречия, представленного, с одной стороны, наигранным, полудетским еще шелопайством, соединенным с украинской бесшабашностью, и удивительным умением делать дело быстро, четко и безоговорочно, с другой. Он словно видел на одну, на две минуты вперед, что произойдет, и кто что скажет, и что нужно сделать, чтобы этого не сказали, и того не произошло. Я говорил ему, что был пленником турецкого визиря, а он уже расспрашивал о моем побеге, как будто он тоже был в той башне и слышал, о чем я говорил с хранителем печати. Я рассказывал о своей учебе в Лейпциге, а он уже интересовался, как я очутился в Венеции. Услышав имя Батурина, он одобрительно кивнул головой и сказал, что здесь, в молдавской армии, служит двоюродный брат Батурина, Герасим.

Почему-то я вдруг поверил ему, и стал рассказывать всё, ну или почти всё, что знал. Вечная тоска моего сердца по человеку, с которым можно было бы поговорить, поделиться самым заветным, внезапно вырвалась на свободу и отдалась, как падшая женщина, этому веселому и, по-видимому, плохо образованному хохлу. Он внимательно слушал меня, не перебивая, лишь иногда вставляя мелкие замечания, уточнявшие число османского войска или детали таракановского заговора.

Невысокий, губастый, с наметившимся двойным подбородком, он держался в седле с какою-то непостижимой моему уму небрежностью; всю дорогу до Дуная он рассказывал малороссийские анекдоты, заставлявшие спутников (с нами ехали еще несколько казаков) хвататься за животы.

Тогда я еще не знал, что этот человек на протяжении двадцати лет будет моим другом и начальником, что он будет ухлестывать за моею женой, и что я буду пить с ним водку и проигрываться ему в карты, и дописывать кровью историю турецких и польских войн, и сочинять за него фальшивые реляции, и жечь вместе с ним в камине бумаги покойной императрицы, и что не будет на земле человека, которого я буду любить и ненавидеть столь же страстно.

Глава девяносто седьмая, в которой мичман Войнович раздевает Батурина

Я смотрел на нее и думал о том, что она просто родилась не в то время и не в том месте, и не в том сословии, и не в той стране; ей нужно было бы стать одной из этих бесчисленных Лесбий, Ливий и Мессалин, сводивших с ума римских поэтов и императоров. Римляне были странные люди, жившие так, будто никакой жизни нет; всё либо туполобые республиканцы, падающие на кинжал, либо изверги, дорвавшиеся до власти; они не знали, что такое человек, в современном смысле; вот там она чувствовала бы себя как рыба в воде.

Она допустила непростительную ошибку, назвавшись русской принцессой; если бы она претендовала на польский трон, у нее могло бы получиться; но она почему-то решила, что Россия – это дикая и непросвещенная страна, жителей которой можно дурачить и разыгрывать перед ними комедию. Разумеется, на нее тут же обратила внимание Девятая экспедиция; она даже и не догадывается, кто на самом деле галантный швед, щебечущий над ее ухом. Ежели бы перед ней положили на стол папку со списком батуринских дел, она бы сошла с ума. Она не знает, что это именно Батурин холодной зимней ночью устроил переворот в Дании, свалив и отправив на плаху любовника королевы[363], что батуринский агент отравил крымского хана[364], и что именно его безумные авантюры заставили бесноваться Париж и Варшаву, Стокгольм и Константинополь, что Батурин принес в русскую казну больше денег, чем любой золотопромышленник, что суммы, переданные ему армянскими купцами на войну с Турцией, исчисляются миллионами, и что именно по его указанию гвардии поручик Баумгартен оказался в Бейруте, и что ежели копнуть поглубже, то можно будет найти липкие следы этого паука и в Мадрасе, и в Гонконге, и даже в далеком Парагвае.