Телевизор. Исповедь одного шпиона - [141]

Мне вдруг стали ясны причины многих деяний, чудачеств и преступлений этого мира. Я увидел, что мир, в котором мы живем, вовсе не тот, каким я представлял его себе, будучи послушником. Мы постоянно пытаемся измерить современное общество по линейке, созданной в библейские времена, не замечая и не желая замечать, что современный человек уже не то непослушное дитя, каким он был во времена Ноя и даже Христа. Тогда люди искренне веровали, что к ним явится пророк, который укажет им на их грехи, и исцелит от язв, и скажет, как нужно жить, и такие пророки приходили и делали свое дело. Но пророк, явившийся сегодня, не будет замечен толпой, которую более всего волнуют материальные вопросы; пророки стали не нужны; пророчества стали не ношей избранных, но нравственным догом каждого человека; каждый теперь пророк, если он способен отыскать в себе Божие зерно. Люди стали взрослыми, и Библия им теперь не нужна, как не нужна студенту школьная азбука.

Я думал об этом, и вспомнил слова княжны: «Чтица – это устаревшая профессия, в мире читателей». Мне захотелось почему-то, при всей моей нелюбви к ней, прийти к ней в дом и сказать: давайте просто поговорим, безо всей этой шпионской чепухи, Елисавета, Алиенора, или как вас там на самом деле зовут, потому что я знаю, я чувствую и вижу это, что вы умнее, чем хотите казаться. То, что вы встали на путь зла (а вы встали на путь зла), говорит только о вашем уме, о том, что вы поняли что-то, чего не понимают другие. Давайте же сядем, выпьем по чашке кофе и просто поболтаем. Это станет возможным, если мы перестанем изображать из себя тех, кем мы не являемся, если вы станете дочкой нюрнбергского булочника, а я – черногорским корсаром, разыскиваемым за разбой. Долой маски и парики, долой французские тряпки и духи, всё снять, содрать с себя, и усесться нагишом, как Адам и Ева, вот так, у кофейного столика! Я же знаю вас. Я видел много раз, как вы читаете те же книги, что и я, что у вас на столе лежат Руссо, и Вольтер, и Филдинг, и Лесаж[362]; вас не интересуют рехнувшийся мистик Сведенборг или галантный импотент Буало, вы знаете, что они ничему не научат вас; нет, вас интересуют только авторы, которые делают ваш ум острее, а ваше сердце – больше. Но вы отказались от этого сердца, вы стали вдруг прожигать свою жизнь, как будто вы решили, что вы более не будете как все, что вам нужно сгореть, но не быть деревом. Вам не нужны деньги и не нужна власть, вам нужна такая вот безумная, чужая жизнь, полная риска, чтобы чувствовать себя живой.

Вы узнали, что вы больны, вот что случилось. Вам сказали, что у вас чахотка, и в эту минуту вы засмеялись, помахали рукой своему отцу-булочнику, и вас понесло, как несет по штормовому морю корабль, сорвавшийся с якоря; и вы понимаете, что скоро разобьетесь, но вы все равно крутите руль и хохочете, потому что это жизнь, это то, о чем вы всегда мечтали и о чем мечтает втайне каждый человек – об обретении подлинного бытия, о свободе своего духа, о том, что иногда называют верой или внутренней силой; вы познали этот секрет, и потому вы привлекательны для мужчин, которые видят в вас этот предсмертный свет, и увлекаются вами; вы нужны им, как инквизитору нужна ведьма, только затем чтобы сжечь ее.

Вы нужны мне, Алиенора. Вы нужны мне, чтобы узнать и перенять у вас этот секрет. И в последнем акте этой трагедии я буду на вашей стороне, я буду вашим летописцем, вашим верным трубадуром, чтобы записать каждый ваш шаг и каждое слово, чтобы вы не унесли в могилу ваше дьявольское очарование, чтобы оно было сохранено на страницах этой рукописи.

* * *

Орлов приехал в Пизу дождливым утром, в карете, запряженной четверкой лошадей. И убранство кареты, и лакей на запятках, и парадный камзол графа, усеянный всеми возможными орденами и бриллиантами, говорили только об одном: этот человек приехал сюда с заветной целью, и он не пожалел денег, чтобы произвести впечатление. Впечатление, впрочем, было смазано, во-первых, дождем, а во-вторых, внезапно обострившейся чахоткой княжны. Алиенора встретила его ласково, но холодно; у нее было худое, осунувшееся лицо; сразу пошли к камину. Орлов стал целовать ей руку, восхищаться ее красотой, расспрашивать о ее прошлом. Она отвечала невпопад, в очередной раз перевирая свои истории про чудесное избавление от наемных убийц и вольное житие в Багдаде.

Граф Чесменский еще какое-то время хвалил ее раскосые глаза, а затем прямо спросил, претендует ли она на российский престол. «Сердце царево в руце Божьей, – уклончиво отвечала княжна. – Ежели Бог пожелал бы, я, может быть, и осмелилась. Паче всего судьба России; нет и не может быть истинного государя, кроме народа, говорит г-н Дидро». – «Правда ли, что вас поддерживают Турция, Польша и Швеция?» – «Отчасти сие верно, – сказала Алиенора. – Но турецкому визирю я послала недавно письмо о том, что не могу быть в союзе с российским противником; поляки давно не со мною; посланник же шведского короля уверяет меня в своей исключительной дружбе». – «Есть ли у вас сторонники в Москве и Петербурге?» – «Есть несколько друзей моего покойного отца, имен которых я по понятным причинам не могу назвать, за исключением разве что Сумарокова, ибо трудно принять за чистую монету разную чушь, которую несет спившийся поэт». – «Ищете ли вы, сударыня, союзника в моем лице?» – «Имя графа Чесменского есть имя виктории, – улыбнулась Алиенора. – С тем же успехом я могла бы обратиться за помощью к римскому богу Марсу».