Театральные записки (бриколаж) - [32]

Белые берёзы, мокрые липы, высокие и ветвистые кроны, а под ногами грязный и тающий снег, похожий на кутью…

А в ушах стук молотка, топора по дереву…

Вечность, Любовь, Жизнь, Ненависть – что ещё?

ВСЁ это уходит под этот стук молотка, уходит со мной, с ним, с нами…

Как же так? – это же нелогично, безумно! Так не может быть! Я Бессмертна! Моя Душа, моя Любовь, мои друзья, всё, что определяется словом – МОЯ ЖИЗНЬ…

Я вечности не приемлю —

Зачем меня погребли?

Мне так не хотелось в землю

С любимой моей земли…

На обратном пути тихо – «Вот и похоронили Копеляна».

Зэмэшенька, родная, очень хочется передать Вам тепло, очень хочется, чтобы у вас всё было хорошо, чтобы силы Вас не оставили.

Живите долго!

Мы вас любим.

1977 г., октябрь

Зэмэшенька, уже не лето, и, может быть, Вам это не интересно. Но 14 октября мы посмотрели «Отелло» на Малой Бронной.

Откровенно говоря, мы не ожидали от спектакля ничего интересного и пошли в театр лишь потому, что надо посмотреть. Перед театром, как всегда, толпа безбилетников. «Отелло» идёт второй сезон, спектакль не новый, многие его уже видели, но идут повторно «на Гафта». Здоровое любопытство – хочется сравнить двух Мавров: Волкова и Гафта.

Озадачивает сам факт введения в целостный и законченный спектакль актёра из другого театра, работающего в другой творческой манере, исповедующего принципы другой театральной школы[42].

К началу спектакля толпа растёт как снежный ком, в основном – студенты и интеллектуальная элита – постоянный зритель Эфроса.

А потом – спектакль, он захватывает сразу, с первой ноты – прохода двух фигур: Она – в чёрном, Он – в красном, Отелло и Дездемона. Сразу задан цвет трагедии, экспрессивно выделены две линии: любовь и смерть, любовь-смерть. Недаром постоянно обыгрывается одна деталь, которая становится символом – это кровать: брачное ложе и смертное ложе. В этом символе (любовь-смерть) нет ничего нового, но как просто и лаконично придумал художник.

Весь спектакль состоит из подобных ясных символов, и кажется, что сам спектакль не об Отелло и Дездемоне, не о Яго, не о любви и ревности, а о трагедии, её структуре и механизме; о неизбежности трагедии, неотвратимости её, жестокости и нелепости. И Рок, выступающий в образе омерзительного Яго, стократ страшнее всемогущего Рока древних греков.

Трагическую линию в этом спектакле как нельзя лучше ведёт Гафт. Он играет на границе дозволенного, кажется, ещё чуть-чуть и все его страсти превратятся в нечто вульгарно-обнажённое, но этого не происходит. Актёр словно балансирует на кончике ножа; переходы от одного состояния к другому – от любви к ненависти, от ревности к доверию, а потом опять к ревности и ненависти – психологически точны и пластически зримы, и оправданны. Напряжённость игры Гафта – предельна: когда Дездемона уже мертва, и весь ужас и бесповоротность смерти доходят до Отелло, лицо актёра меняется на глазах у зрителей: медленно каменеет, холодеет, леденеет, словно отражая наступление (приближение) смерти. А потом раздаётся нечеловеческий, непереносимый вой, фальцетом, на высоких нотах, переходящих в хрип…

Один наш друг сказал, что Гафт играет породистого и верного пса, которого обидели, обманули в самых святых его чувствах – в вере, в доверии, – и пёс готов от бешенства загрызть своего хозяина – свою любовь, обманувшую его, а потом воет над её трупом.

Что же? – можно и так…

Но как бы то ни было в действительности и чего бы ни хотел сам Гафт – важно то, что это было настоящее искусство, ошеломляющее и очищающее, это была трагедия личности и рождение трагического актёра.

Но, честно говоря, самым удивительным в этом спектакле были глаза Гафта после представления на поклонах – таких счастливых глаз мы не видели уже очень-очень давно.

Театр – удивительное искусство, только он даёт настоящему артисту-художнику ни с чем не сравнимое счастье, такую сиюминутную и непосредственную отдачу – здесь и сейчас!

А Валентин Гафт – лучший Мавр Москвы!

Дорогая Зэмэшенька, сейчас у нас в Москве холодно, метельно. На наших Воробьёвых горах с деревьев облетели все листья. Октябрь подходит к концу.

Вы не пишете нам, но это знак, что у Вас всё хорошо, и мы рады. когда от Вас долго нет писем, мы успокаиваемся этим.

Всевозможных Вам побед, Зэмэшенька!

21 декабря, 1977 г.

Дорогая Зэмэшка!

Как много в жизни «не должного»! Как со всем этим справиться?

Вчера вечером мы были на омерзительной дискуссии в ЦДЛ «Классика и мы».[43] Форма дискуссии была разнузданна до базарности. Зал позволял себе орать, прерывать неугодного оратора и даже визжать. Выступающие несли чушь, злословили, ратовали за охрану классики, боролись с традицией авангарда и устроили коллективную травлю Анатолия Эфроса как недостаточно русского и совсем не классического режиссёра. Дискуссия длилась с 16.00 до 23.00. На общем фоне ретроградства, бескультурья и серости выделялся Битов[44], сказавший своё слово блистательно, поверх и вне всяческих склок. Куприянов[45] – он поразил остротой мысли. И ещё – наш Николаев,[46] ему принадлежало заключительное слово, он просто и по-деловому показал, что большинство ораторов элементарно безграмотны. Самое печальное, что Палиев-ский