Те, кого ждут - [13]

Я смотрю на хоровод звезд, на путаницу улиц, сигарета истлела, я думаю, что дело не во времени, ведь есть мое клокочущее сердце, сердце шагает маршем, пока не явится твой призрак, и тогда сердце закружится вальсом и вгонится в отчаянное танго. Я любуюсь тобой всего лишь сто тридцать пять дней, но когда я переспрошу: "Сколько мы знакомы?" - ты потупишься: "Всю жизнь".

- При чем же здесь власть? При чем здесь чувство власти? Иногда ведь властвуют над ненавистными, так? Стремятся-то, наверное, к удовольствию? В смысле, к воплощению мечты об удовольствии...

- Оргазм - это что? Что ты чувствуешь при оргазме?

У Имрана в каморке красный фонарь. У Имрана в подвальчике чистая постель и стопка одеял. Имран, курчавый смуглянец, хрипловато смеется: "Ну что ты, Данила, о чем ты? Конечно!" - и Владов знает, что ключи найдутся даже в темноте. Надо только будет оставить на шатком столе немного кофе, сигарет, остатки водки, а лучше - ликера, ведь имрановская Анастасия не любит водку. Надо просто не жалеть Имрана, и тихо втолковывать бурчащей трубке: "Ну ты же понимаешь - тебя любят, когда ты хочешь, меня любят, когда могут". Надо только не жалеть себя, и не думать, что самому наутро не хватит никотина, кофеина, теургина, и на... И на притолоке найдутся ключи, и Зоя не будет долго мерзнуть в заваленном сугробами дворике. Надо только не жалеть себя, ведь Зоя не может иначе, и придется опустить глаза, ведь лучше испепелять взглядом сигареты, чем зоенькины влажные губы. Да, все выходит не так, как хочется, но Владов терпелив, и лучше хоть как-то, чем никак, тем более, что ключи найдутся на притолоке даже в полной темноте. Но дело не в ключах, - ведь Владов издал веды Имрана безо всяких ключей, хотя Данилевич и не вздумал молча качнуть головой, но Владов издал веды Имрана, - а дело в том, что если чувство не воплощено в поступок, то это не подлинное чувство, и если ты доверяешь другу ключи от сердца, будь готов доверить и ключи от жилища, где обитает твоя Любовь. И тогда у друга опять случится праздник будет красное вино кипеть в крови, и Зоя нечаянно: "Ах! Что же теперь будет?". Почти ничего не будет, только Владов впитает алые капельки с оборки чулка, и Зоя по всем своим ложбинкам пустит пьянящую реку, и губы Владова вопьют винопад, и в свете красного фонаря вымрут, рассеявшись, серые тени, и мы уже бессмертны, мы уже не отбрасываем теней.

Имран и Настя могут вернуться с дежурства чуть раньше - практикантов щадят, но нам не жаль выбираться из раскаленной постели, ведь, оказывается, можно выйти в метель, и метель потеплеет, хлесткие стегунцы присмиреют, и снежность ляжет кружевом на рдеющую вершинку груди, и талые ручейки омоют твой животик, снег ляжет венчальным кружевом, и запоздалый прохожий протрет глаза, решив, что заснул на ходу, а вокруг уже псы, псы, псы! Жаждущие псы по всей округе рвут цепи в куски, псы кружат, выжидают, жалобно скулят, умоляя допустить, и самый смелый ринется отбить рыжую волчицу, но я умею выть безмолвно, и серые тени лягут у ног, станут сторожить, и после, после выводка твоих вскриков, подползут вылизывать надменно вскинутую кисть, но я умею выть безмолвно, и будем только мы - белый волк и снежная волчица.

Будем только мы, и это будет праздник, потому что не надо сдерживаться, потому что не надо скрываться, можно быть откровенным и искренним, можно уже не спрашивать: "Что ты чувствуешь? Что мне сделать еще?" - потому что ты шепчешь: "Я уже не замечаю, что ты делаешь, я как лава в горниле, делай что хочешь!". Да, вот оно - стоит мне... И я рассеку тебя безвозвратно. Стоит мне... И ты превзойдешь Афродиту. Теперь ты всецело подвластна, теперь я всецело всевластен - мы Ангелы, свободные от плоти.

- Знаешь, было такое чувство, что я потеряла тело, потеряла форму. Стала как сгусток огня. Как будто бы от тебя стало зависеть, во что меня... Преобразить, как ты говоришь. Как будто от тебя стало зависеть, во что меня изваять. И появилась жажда, дикая жажда стать для тебя всецело всем, всем сразу, стать любой и всякой, стать и матерью, и любовницей, и дочерью, и подругой, и ученицей, и наставницей. Объять тебя, быть под тобой и быть над тобой.

- Это и есть властолюбие.

- Я, кажется, запуталась. Что же такое любовь?

Настанет день, когда мы вспомним слова, понятные без слов.

В ОЖИДАНИИ ЧУДА

Решетка на окне, решетки на стенах, решетка вместо двери - чтобы никто не выкрал этих урчащих чудовищ, помесь арифмометра с телевизором и печатной машинкой. Я трижды в неделю вхожу в эту клетку, а есть еще два дня и две бессонные ночи в кружении от редакции к типографии и обратно к редакции. Кружится, кружится, и возвращается на круги своя. Это - да, это - так, но суета сует? Нет уж, я ненавижу Экклезиаста. Радовать любимых - суета сует? Мстить ненавистникам - суета сует? А в чем же еще, по-вашему, Господь являет Свою благодать? Наслаждаться радостью любимых - это суета сует? Суета сует это не мудрость, попрошу заметить, это задроченное дохлячество.

Я трижды в неделю вхожу в эту клетку - усмирять чужую фантазию, в чужие тексты втискивать фотографии совершенно незнакомых мне людей. Фантазия? Я сказал - фантазия? Нет, все весьма достоверно: хроники неожиданных бедствий и преднамеренных убийств, интервью с победителями всех и вся и репортажи о выходках их восторженных поклонников, и - короче говоря, невыдуманные истории. Достоверные, убедительные и неопровержимые. И я - я должен быть аккуратен с каждым заголовком, каждой подписью, я должен быть внимательным с исправлениями, форматами и масштабами. Я должен выпускать из рук не мешанину знаков и символов, а геометрически правильную карту восприятия. Вы - будете любить геометрически правильную женщину? Невозмутимую, незыблемую, безмятежную? Вот и я не люблю. Колосов, лысеющий гигант, нехотя мазюкал очередную образину, бубнил: "Вот лентяй! Для братца рад стараться, а для журнала?". А мне-то что? "Что-то я в Эрмитаже твоих полотен не встречал", и Колосов, рекламщик и шаржист, плевался: "Что за черт! Опять помидор! Ну как я могу эффектно и броско изобразить семена помидора?". Зоя влетала в клетку: "Ах! Опять! Последние колготки! Понатыркали решеток!" - листала распечатки: "Ух ты! Смотрите-ка! Ну-ка... Опять, стервец, все на свой лад переиначил! Ну-ка... Я же не такое оформление просила! Вадим ведь разозлится: что ж это за репортаж с выставки без фотографий того, что выставлялось?" - а мне-то что? Для тебя я постарался бы, но для Вадима... Еще чего! Данилевич все равно подпишет, уже без одной звезды полночь, и все вздохнут, и я помчусь по пустеющим улицам на вокзал, запрыгну в поезд на ходу, и не успею уснуть, как явится белый старик и начнет выговаривать, подчеркивая ногтем строки, и у печатного станка сожмусь и стану как высохшее семечко, но это офсет, матрицу на ходу не сменишь, и завтра тридцать пять тысяч подписчиков начнут хохотать над ухом, а мне-то что? Я высохшее семечко, а семечки не пишут объяснительных, семечко падает в молчащую мглу, семечко несет по степи, вдоль дороги ползет полозом пожар, а в клубах туч проносится топочущий табун, и хватит спать, Милош, не дрова везешь! Слушай свежий анекдот, да, можно передохнуть, и пока Милош относит дорожному инспектору свежий журнал, я разливаю черный чай. Здесь черные холмы, здесь черный дождь, мы глотаем невесть что с набухшими чернинками, но это пока, это сейчас, когда-нибудь будет и светлое питье, а пока что свет не для нас аккумулятор надо беречь, зажигание сядет, а я не лось, чтобы упираться рогами в трехтонный кузовик, совсем не лось, хотя сейчас Марина подливает водки очередному утешителю в парадных наколках и праздничных трусах, и с порога спросит: "Кто такая Зоя?". Вот, нашла к кому придраться, и пока я прислушиваюсь к гулкому эху из хлебницы: "О, я? О, я! О... я..." - я буду думать, что из высохшего семечка может взойти анчар. Да, милая, я видел, какими глазами смотрит на меня Софья Владимировна. Зелеными. Жадными? Спасибо. Завтра пригляжусь получше. Сейчас уже слипаются веки, а в пепельнице "Кэмел", мы же курим только "Бонд"? Зелеными. Во вторник ты, конечно, заезжала, я ведь уже с командировочными, ты заезжала, да, и бледный блондин Алекс, уминая что-то грибное из термоса, зелеными, грибное, словно нельзя было предупредить, ведь кусочки грибочков нашинкованы ломтиками, и золотистые капельки масла... Резерфорд поймал пылинку света, а я буфеты обхожу за километр, зелеными, откуда "Кэмел", зелеными, откуда? И Алекс подавился. Это естественно. Алексова Инночка сверкнула через порог грузным термосом, а владовская Марина мариноватными шагами прогрузнела за полтинником. Конечно, милая, возьми на дорогу тоже, на такси, конечно, в рейсовых не выбирают, на чьи туфли стоит наступать. Конечно, зелеными, Зоя промолчала целых пять минут, пока не откашлялся Алекс, а я-то что? Говорить умеют все. "Что и как - не важно. Важно - с кем", - пробормотала Зоя, да, зелеными, звони в Израиль доверчивым подругам, проплачь им все, проплачь им: "Жизнь в ожидании любви - это ад, это не жизнь, это смерть в ожидании воскрешения", - да, проплачь и сообщи, не забудь, что заказчицы Владова почему-то молчат в твоем присутствии, только черную кружку не бей, я пью из нее черный чай. Чая навалом, дождя навалом, мне спать нельзя, потому что дорога ведет к горизонту, а за горизонтом добрая земля, там из высохшего семечка что-нибудь да взойдет, если Милош успеет очнуться и увернуться от гудящих фар, там добрая земля, ее можно найти, если Милош успеет включить дальний свет, а Милош успеет, ведь чая навалом и я не сплю, я должен доставить свежие истории, и я доставлю, и точеными пальцами выгружу три тонны глянцевых историй, потому что я должен, но я семечко, я еще не взошел, и я не должен тебе доверять, откуда "Кэмел"? И "Доверие" я не должен печатать, я никому не должен издавать размышления о природе доверия, я не должен, но хочу, нет, мне за это никто не заплатит. Тем более - зелеными.