Тайные учения Тибета - [50]

Два всадника во весь опор поскакали в банаггомпа (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек, но из палаток — палаточный монастырь), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.

Служители культа из монастыря, с которым мирянин связан либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, одни только правомочны оказать ему помощь. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гьятцо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг.

Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойника. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и несколько знакомых мирян.

Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно набрасывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. По прошествии восьми дней все обряды должным образом были закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.

В назидание докпа, следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой зен (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации.

Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы шла и шла всю ночь. Но цель моего путешествия — место погребения — была меньше чем в часе ходьбы от моей палатки.

Я уже почти дошла, когда вдруг странный звук, хриплый и в то же время пронзительный, разодрал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, его сменил ритмический звук тамбурина.

Этот язык был мне понятен. Кто-то — без сомнения, один из учеников Рабджомса — опередил меня и совершил возле растерзанного трупа обряд тшед.

Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из моего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу, и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство.

Когда я приблизилась, он читал мантру Праджняпарамита:

Ом! Гатэ, гатэ, парагатэ, парасамгатэ,

бодхи, сватха!

(О мудрость, которая ушла, ушла,

Ушла в неведомое и неведомое неведомого.)

Затем — донг-донг — монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в глубокое раздумье.

Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки дзена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственным стаккато, и он встал, вызывающе выпрямившись, как бы давая отпор невидимому противнику.

— Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое «я», демонов и богов! — воскликнул он.

Затем, еще повысив голос, приглашая святых, притаившихся лам йндам и кхадома присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание «я попираю ногами» он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками «тсем шее тсем». Его вопли все усиливались и стали оглушительными.

Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек и монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта — маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда-то очень давно белой, — в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи слоги украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.

Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разбросанных перед ним кусков трупа и видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превращая ландшафт в неверное тусклое сияние.

Как будто в нерешительности, он несколько раз провел, со вздохом, рукой по лбу; наконец, по-видимому собравшись с духом, схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков — отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого трапа вошел в палатку.

Что мне было делать? Вторая часть обряда должна совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня только доносилось невнятное бормотание священных текстов, прерываемое чем-то вроде жалобных стонов. Лучше было уйти.

Стараясь не шуметь, я выбралась из своего убежища.

Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. До сих пор его отпугивал поднятый налджорпа шум. Но теперь, когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению.