Тайные учения Тибета - [49]

Какие только видения не грезятся этим детям зачарованной пустыни, выросшим в суеверии монахам, когда духовные отцы оставляют их в ночи, один на один с болезненно возбужденным воображением, обезумевших от ужасов совершаемого ими обряда.

Сколько раз среди завываний проносящейся по высоким плоскогорьям бури слышали они отвечающие на их призыв голоса и дрожали от страха, одинокие в своих маленьких палатках, за тридевять земель от всех человеческих существ.

Я прекрасно представляла себе ужас, испытываемый учениками, отправляющими обряд тшед. Однако все, что о нем рассказывали, казалось мне сильно преувеличенным. Я недоверчиво улыбалась, слушая о постигающих некоторых трапа несчастиях.

Но по мере того, как мое пребывание в Тибете затягивалось, мне стали известны факты, заставившие меня изменить мнение. Вот один из них.

В то время наш лагерь был разбит в огромной, поросшей травами пустыне, именуемой в Тибете Чанг-Танг. Неподалеку стояли три черные палатки пастухов, перегонявших летом свои стада на высокогорные пастбища.

Случайность — удобное слово для обозначения неведомых нам причин — привела меня к ним, когда я как-то бродила в поисках масла. Докпа (пастухи) оказались славными людьми. Они, по-видимому, ничего не имели против соседства женщины-ламы (жетсюн кушог), к тому же платившей за все покупки наличными «белыми деньгами» (тибетское выражение, обозначающее не товарообмен, но оплату деньгами — монетами или слитками). Они предложили пасти наших лошадей и мулов вместе со своим скотом, что избавляло моих слуг от многих обязанностей. Я решила дать слугам и животным неделю отдыха.

Через два часа по прибытии я уже получила исчерпывающие сведения обо всей местности. Впрочем, рассказывать о ней было почти нечего. Во все четыре стороны света раскинулась под сияющим пустым небом необъятная травяная степь.

Все же в этой образцовой пустыне существовало нечто, достойное интереса. Один лама, живший постоянно где-то севернее, среди монгольских племен, расположился на лето в пещере, недалеко от нашего лагеря. Ему прислуживали двое трапа, его ученики. Их работа обычно ограничивалась приготовлением чая, и большую часть своего времени они посвящали религиозным упражнениям. По ночам монахи бродили по пустыне, и до пастухов доносились звуки дамару и канглинга, сопровождающие ночные священнодействия в ближних горах.

Что касается их учителя, Рабджомса Гьятцо, то он с самого своего прихода, т. е. уже три месяца, не выходил из пещеры.

Из этих сведений можно было заключить, что учитель совершает дубтхаб или какие-нибудь другие магические обряды.

На рассвете следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось прийти туда, пока трапа еще были заняты в своей палатке утренними молитвами. Я надеялась обмануть их бдительность и застать ламу за его занятиями врасплох.

Должна сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, обязательного по отношению к ламам. Но зная их привычки, я боялась, как бы Рабджомс Гьятцо не отказался меня принять, если ему доложат о моем приходе.

Докпа объяснили мне дорогу очень хорошо. Я сразу нашла пещеру на середине горного склона, переходившего в долину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Небольшая стена, сложенная из камней, пучков травы и глины, и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взоров случайных прохожих.

Моя стратегия успеха не имела. На горе, на полпути, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда-то бывшие одеянием отшельника. Мне с трудом удалось убедить его пойти просить учителя удостоить меня аудиенции. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гьятцо сейчас не может меня видеть, но если я приду дней через пятнадцать, он охотно меня примет.

Стоит ли для беседы с этим ламой оставаться здесь дольше, чем я предполагала! Не желая брать на себя никаких обязательств, я попросила передать только, что, может быть, еще вернусь, но пока в этом не уверена.

Два раза в день какой-нибудь трапа проходил мимо моей палатки по дороге к пастухам за молоком. Юноша, не пустивший меня к ламе, возбуждал интерес и жалость своим болезненным видом. Если бы узнать, чем он болен, можно было бы полечить его каким-нибудь лекарством из моей аптечки. Однажды я подстерегла его и начала расспрашивать.

Услышав слово «лекарство», молодой монах стал уверять, что совершенно здоров. Но как только речь зашла о его необычной худобе, его широко раскрытые глаза безумца наполнились невыразимым ужасом. Невозможно было добиться от бедняги ничего путного.

Я велела слугам заставить разговориться его товарища, но и тот упорно избегал всяких вопросов. В противоположность обычно болтливым тибетцам, эти двое были удивительно сдержанны. После моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать большой крюк и обходить мой лагерь. Очевидно, они не хотели, чтобы кто-нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями; я перестала о них думать.

Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины Тханг, умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.