Тайна портрета неизвестной дамы - [108]

Смех прервался так же неожиданно, как и начался. Какой-то странный звук раздался из спальни, дверь открылась, на пороге возник немолодой, небритый, обросший многодневной щетиной, что еще не успела превратиться в бороду, человек в форме солдата вермахта. Жак и Александр мгновенно вскинули автоматы.

— Не стреляйте! Не стреляйте, господа! Прощу вас, — взмолился он, повторив эту фразу три раза: по-немецки, по-русски и по-французски.

— Я не враг, я мобилизованный, дезертир. Мне только нужно переодеться и немного поесть, и я уйду.

— Откуда Вы тут взялись? — спросил Александр, опуская оружие.

Меня мобилизовали из Австрии, в последний момент, когда союзники в Нормандии высадились. Я профессор университета в Вене, профессор Мёллендорф, Людвиг Мёллендорф. Отправили на Западный фронт, но я не хочу умирать. Это глупо, умирать за интересы Рейха. Я историк, я знаю, Австрия в союзе с Германией никогда не добивалась успеха. Я бросил винтовку и бежал с передовой, вот, здесь укрылся, говорили, замок пуст, хозяин погиб в России.

— Хозяин я, — ответил Жан, — как видите, жив, хотя и слегка потрепан. А Вы? Вы, историк?

— Да-да, я историк, занимаюсь древними рукописями, их немало в библиотеке Габсбургов.

— А вот эту рукопись не посмотрите? Александр, — Жан обернулся к Александру, и тот протянул рукопись профессору. Профессор взял ее и начал читать.

— Да… Это же, древнейший документ! — с дрожью в голосе произнес он. — Здесь изложено учение Иисуса Христа, почему-то на древнеславянском языке. Не пойму, почему на древнеславянском? Откуда она у Вас?

— Ее обнаружил мой далекий предок, еще в тринадцатом веке, он спрятал ее в пещере, в горах, — ответил Жан.

— Ее нужно обязательно передать в библиотеку, в библиотеку Габсбургов31, если Вы позволите, конечно.

— Позволю, конечно, позволю. Ее скрывали много веков, должны же люди, наконец, узнать истину.

Эпилог

Дождь, опять дождь, этот бесконечный, монотонный, не прекращающийся дождь, будто не было ни лета, ни зимы, ни весны, будто надо всем миром нависла эта простуженная, дождливая, поздняя осень.

Она смотрела сквозь мокрое стекло и не могла понять, что происходит в мире? О катастрофе самолета узнала из газет, маленькая заметка внизу, будто незначительное, никем не замеченное событие. Она знала, это был тот самолет, на котором улетел он. Еще тогда, в аэропорту, глядя на него сквозь мокрые стекла последнего автобуса, она вдруг поняла — больше она его никогда не увидит.

Ей было странно и непонятно то состояние, что охватило ее при виде сообщения о гибели самолета. Ни боли, ни тоски она не испытывала, она не билась в истерике, не рыдала, размазывая слезы по мокрым щекам, на душе было тихо и спокойно. Почему? Ведь она же любила его, и он ее любил. А может, это была и не любовь вовсе? Но тогда что? Встречи, короткие, как выстрел, которые только ранят сердце, наполняя его необъяснимой, неясной тоской, ощущение безысходности в моменты разлуки, и долгое ожидание писем.

Стало легко и спокойно, как в детстве, когда мама прощала ее за проступок. Будто что-то оттаяло, отошло, растворилось в дождливой, ненастной осени, уплыло под звуки дождя. Нужно что-то делать, она не знала что, но больше не могла сидеть у окна и смотреть на этот бесконечный, тоскливый дождь.

Она накинула плащ и вышла из дома, подошла к остановке троллейбуса. Дул резкий, порывистый ветер, швыряя в лицо капли дождя. Люди стояли на остановке, прикрываясь зонтами, теснясь под козырьком, но дождь проникал всюду, все пространство было пронизано ветром, холодом и дождем.

Подошел троллейбус, двери открылись, и она впорхнула в теплый, но наполненный сыростью салон. Стала на задней площадке, сквозь запотевшее, расчерченное полосами дождя окно смотрела она, как проплывают мимо дома, причудливо изгибаясь за мокрым стеклом, словно не реальные, нездешние призраки из чужого, странного мира. «Художественный музей — следующая», — прозвучал из охрипшего, простуженного динамика голос водителя. Она повернулась, подошла к двери, троллейбус остановился, двери открылись, она вышла и, накинув капюшон, подняв воротник, пробежала несколько метров до двери музея.

Вошла в вестибюль, сняла мокрый плащ-болонью, передав его в гардероб седой женщине в круглых очках, похожей на сову из мультфильма. Женщина, бросив на нее недовольный взгляд, приняла плащ и выдала номерок. Войдя в выставочный зал, она ощутила тишину, тепло и покой.

Она долго бродила по залу, но картины, которую должны были передать в зал экспозиций из мастерской, нигде не было. Тогда она обратилась к женщине-искусствоведу.

— Ирина Сергеевна, Вы помните меня?

— Конечно помню, как же можно такое забыть.

— Могу я еще раз увидеть эту картину?

— Сейчас художник работает с ней, если он не против, пожалуйста. Пройдемте в мастерскую.

В мастерской художник, молодой стройный человек, стоял перед картиной, расположенной на мольберте, нанося кистью неуловимые, легкие штрихи.

Первое, что бросилось ей в глаза — там, в углу картины, где обычно художник ставит свою подпись, раньше ничего не было, теперь там были какие-то цифры, что означали они, она не знала.