Тайфун - [32]

Уважение односельчан и даже незнакомых людей пробудило в ней тщеславие и суетные стремления, исполнение которых она возлагала на Тхата, видимо считая, что авторитет и власть мужа помогут ему выполнить все ее прихоти. Она уже забыла, от кого получил свои права и некоторые привилегии Тхат, и думала, что вправе требовать большего, ведь муж ее — такой заслуженный человек! И во время войны он отличился!

И вот когда выдавали талоны на покупку тканей, она начала упрекать мужа, почему он, как и все прочие, получает только четыре метра, а не больше. А когда дочь без особого блеска перешла из третьего класса в четвертый, жена Тхата рассердилась и заявила, что забирает девочку из школы, потому что учитель не помогает ей как следует. В магазине она привыкла требовать! Доходило до нелепостей. В прошлом году Тхату не хватило цемента на ремонт дома. Жена увидела цемент в уездном центре, но оказалось, что его не продают частным лицам, ибо он предназначен для ремонта сушильных площадок в кооперативах. Женщина с трудом удержалась от скандала. У нее в кармане всегда водились деньги, и она не раз выражала недовольство по поводу недостатка товаров в магазинах, а то просто сердилась на то, что и у других есть деньги. Она вспоминала давние времена, когда всего было вдоволь — что хочешь, то и покупай — но забывала, что тогда-то у нее не было ни донга…

Однажды возле винной лавки какой-то старик ворчал, что раньше таких уродских порядков, как нынче, не было. Жена Тхата знала его — бывший помещик, старый пропойца, и понятно, почему он ругался. Однако женщину это не смутило, и, выражая свое недовольство, она любила повторять теперь слова старика про уродские порядки.

И на Тхата она стала смотреть иначе, без конца попрекала его, требовала невозможного, и кончилось семейное счастье и согласие. Тхат пробовал убеждать жену — ничего не помогало. Был он человеком мягким, не хотел, чтобы о семейной размолвке знали другие, и потому закрывал глаза на женскую блажь. А к тому же на стороне матери оказалась дочь Няй, взрослая уже и красивая девица, как две капли воды похожая на мать в молодости. И нравом она была в мать. Та внушала Няй те же дурацкие взгляды на жизнь, какие появились у нее в последнее время, — и дурные наклонности в дочери взяли верх. Училась Няй плохо, говорила о школьных товарищах и учителях с презрением, зато с удовольствием пела вместе с матерью в церковном хоре, зубрила молитвы и участвовала в церковных шествиях. В поле она ни разу не работала, мать твердила, что не допустит, чтобы ее доченька, как другие крестьянские девчонки, топталась в грязи на рисовом поле.

И вот после уборки урожая, когда весь рис был роздан крестьянам, жена Тхата решила выйти из кооператива. Походив по домам, она узнала, что излишки риса у единоличников гораздо больше, чем у членов кооператива. В самом деле — кооператоры должны были сдать часть своего зерна в фонд накопления, в общественный фонд, отдать толику в уплату за химические удобрения и так далее. Жена Тхата посчитала все это чистым убытком — ведь единоличник мог продать на рынке несколько корзин по семь-восемь донгов и заработать немалые деньги. Как ни крути, а вести свое хозяйство вроде бы получается выгоднее, чем трудиться в кооперативе, где надо создавать какие-то неизвестно кому нужные фонды.

Ничего не сказав Тхату, она попросила дочь написать заявление и отнесла его Тяму, председателю кооператива Сафу. Тям вытаращил от удивления глаза, схватил бумагу и побежал в волостной комитет, к Тхату. Тот прочитал, покраснел от гнева и, забрав у Тяма заявление жены, молча двинулся домой.

Скандал был грандиозный, но жена упорствовала. Дочь внимательно слушала, как ссорятся родители, будто только ждала, когда отец замахнется на мать, чтобы поднять шум на всю деревню. Тхат драчливым не был, но кулаки его непроизвольно сжимались от злости. А жена не стала ждать, повалилась на пол, разорвала на себе платье и принялась вопить на всю округу…

Известна старая поговорка: «Самый острый нож не обстругает свою рукоять». И пришлось Тхату отступиться и поделить участок. Жена с дочерью получили свою долю в шесть шао, чтобы обрабатывать землю собственными силами, а три шао, часть Тхата, остались в кооперативе.

Жизнь в семье, где нет мира и согласия, не слаще, чем в тюрьме. Только выйдя из дома, Тхат обретал спокойствие, забывал хотя бы на время тяжелый взгляд жены, ее злой сварливый голос. Вернувшись домой поздним вечером после очередного утомительного собрания или заседания, Тхат наскоро съедал чашку холодного риса и запивал его холодным чаем. Жена его в это время преспокойно спала в соседней комнате. Дочери, как правило, дома не бывало: она теперь гуляла допоздна и возвращалась уже за полночь.

Немудрено, что Тхат все чаще проводил время у Тиепа, — тот жил один, и у него можно было спокойно, не торопясь, посидеть, поговорить. И хотя близости особой не было, Тиеп всячески подбадривал старшего товарища, проявляя к нему внимание и предупредительность. Он уговаривал Тхата на недельку-другую съездить в командировку в приморские районы, но Тхат не мог себе этого позволить — дел было невпроворот. Единственным отвлечением от тяжких дум стала для него работа, и она отнимала все силы. Тхат ссутулился как-то, сразу постарел, ходил, шаркая ногами. Кожа на лице потемнела, заострились скулы, и густая сетка морщин окружила прежде живые и внимательные глаза его. А ведь Тхату всего было сорок! Да, Тхат очень любил семью и не переставал бороться за нее даже в таких безнадежных вроде бы обстоятельствах. Полжизни Тхат провел вдали от дома, от любимой жены. Потом появилась дочь, и Тхат делал все, чтобы семья не знала ни в чем недостатка. В этом и была его ошибка: он заботился лишь о материальной стороне, забыв о духовной. Вот и проглядел, как у жены и дочери появились дурные наклонности и ложные представления о жизни. А ведь жадность, тщеславие, зависть, которыми одержимы женщины в его семье, — они подобны злому духу, что искушает нестойких людей, у которых нет сил выстоять, побороть в себе пережитки прошлого…