Таун Даун - [65]

и который искренне верил, что перехитрит мир. Он же ливанец! Финикиец! Потомок семитов, морских кочевников. О легендарной предприимчивости предков Амира ходили легенды. Но пока его, как самого доверчивого из всех растяп, ловко водили за нос франкоканадцы на стройке. Расстреливали всю пачку сигарет за час! Потом унылый Амир отправлялся строить планы мирового господства в пустой и холодный контейнер, металлический… Там следовало складывать рельсы не вдоль, а поперек. Перекладывать рельсы из металла в пустом металлическом ящике при морозе минус двадцать… тридцать! Амир был больше не нужен ребятам… больше нечего у него было взять покурить. Вот его и отправляли туда. Со мной. Я-то изначально сигаретой не мог угостить! В контейнере мы плясали, словно два безумных ирландца, и Амир рассказывал мне, что обязательно обо мне позаботится. Я отец! Мне нельзя работать за копейки в этом аду! Он сделает все как надо, поможет мне. Бедный засранец и о себе-то позаботиться не мог! Но он, со свойственной восточным людям наивной хитростью, полагал завоевать мое расположение и воспользоваться им. Никакого смысла! Я и так к нему относился хорошо, ко всем я так относился! А воспользоваться мной никак нельзя. Я в жирные свои годы бедствую, а в тощие – нищенствую. Что с такого возьмешь? Так что Амир зря хитрил, напрасно. Лукавый полутораметровый Ганнибал с оторванной кистью, в потертых штанах и с наивным взглядом проницательных якобы глаз. Он пропал спустя три дня. Мороза никто, кроме кретинов-иммигрантов, не выдерживал. В морозы весь Монреаль сидел дома, ждал потепления. Проще и дешевле! Мы этого не знали… Шли на приступ города, ползли по нему нелепыми обмороженными солдатами Семеновского полка под Нарвой, по колено в грязи, крови и дерьме вперемешку со снегом. Брали Монреаль штурмом! У меня даже лестница была специальная… штурмовая… Я по ней лазил на пятый и шестой этажи забивать оконные щели ватой. Чтобы жители не мерзли! Работал я тогда в какой-то мутной компании, которая принадлежала хитрому молдаванину Толику. Звали его все Тони. Один я держался и говорил «Анатолий». Его это бесило. Не любил Толик, когда ему напоминали, что он Толик. Хотел быть Тони! Никто не понимал, что Толик – хозяин компании, все говорили о каком-то абстрактном Тони… Думаю, он готовился. К разорению, к визиту кредиторов, может быть. У него, как у Брата-Бобра, три экстренных выхода из офиса было. И одна лестница. Из алюминия, она шаталась, как старик из пансионата для тех, кому за 90, на вечере танцев и лото. Вправо – низ, влево – верх. По ней я лез наверх, становился на последнюю ступеньку и, зажмурившись, делал шаг. Еще один. Конечно, страховочного пояса не давали. И так двенадцать в час платили! Слишком велики оказались бы затраты с поясами. Конечно, один раз за три недели я все же не смог удержать равновесия, упал. Этаж третий французский – стало быть, четвертый. Спас вечный враг. Снег. Сугроб высотой метра в полтора… Смягчил удар. Но краем головы я все равно стену задел, когда падал. Чиркнул собой по стене, как спичкой по коробку. Потом две недели блевал через утро в ванной. Одно утро блюешь, другое – нет. А иногда – два утра блюешь, и на третье – тоже блюешь. Там же, в том же доме, жила преподавательница русского языка в университете Конкордия. Я обрадовался, про Балатон ей рассказывал. Цеглед… Комаром… Мы там в детстве моем жили. Она, конечно, оказалась в депрессии. Все спрашивала меня, что она в Монреале делает. Очевидно, преподает русский язык в университете Конкордия, сказал я. Она решила, что это шутка, посмеялась… В доме жили три кошки. Валялось много пустых упаковок от снотворного и бутылок. Хозяйка пропала куда-то. Я услышал храп. Продолжил рушить старое окно. Снаружи меня подгоняли двое мастеров, Игорь и Володя. Володя обожал повторять нараспев фразы из советских кинокомедий и укоризненно щурился, когда ты не мог припомнить, откуда цитата. Игорь все твердил о профессионализме и о том, что мы должны приносить пользу компании. В Молдавии оба закончили только школу и отправились, как они это называли, во Взрослую Жизнь. Жили в Канаде уже шестой год кряду, но гражданства, вожделенной моркови, еще не получили. Не знали языка. Совсем! Им нравилось, когда я убирал за ними мусор, и они любили порассуждать о гнилой сущности интеллигенции. Они считали таких, как я, извращенцами. Всех. Что-то не так эти гнилушки делают, как-то по-особенному баб раскладывают… А? Ничего рассказать не хочешь? Мое смущенное отнекивание парни принимали за высокомерие, обижались… Поделом! Я не выдержал морозов, ушел от них на третью неделю – по забавному совпадению, теплеть начало именно с этого дня. Ушел, попрощавшись до завтра, и исчез, но сначала видел, как они бегали вокруг квартиры венгерки с вытаращенными от ужаса глазами. От вращения сверла в дрели вылетела искра, попала в старое окно… Сухое дерево еще до Великой Депрессии установили… Огонь, дым, пожар… Пожарных не вызвали! Возможен штраф! Долго тушили. Когда пламя погасло, оказалось, что мадьярка умерла. Угорела. Пришлось прятать тело в кладовку, сыпать сверху упаковки от «Снобитала», якобы сама перепила. Я тогда пообещал ребятам никому об этом не рассказывать. До сих пор держусь! И дело даже не в умении хранить тайны, этим-то я никогда не отличался. Что увидал, то записал! Дело в том, что я забыл. Впечатления в иммиграции налетают на тебя, как волны песчаной бури в самый ее разгар. Каждый раз – еще хуже. Сменяются с неумолимой регулярностью. То, что казалось очень важным, забывается. Краски блекнут. Листва облетает. Все как в жизни. Просто иммиграция ускоряет процесс. Ты присел юношей, а встаешь уже седым. Сказочным мальчиком из книжки Родари я стал. Писать даже умудрялся. А зачем? Собой писал. Буквально, как мелом. Строки из меня выпадали, как кишки из распоротого живота. Сочились кровью, слезами в период повышенного давления… Взрывались в ушах перепонками. Я еле жив был, да еще и писал собой. Кому, зачем, для чего? Нет ответа. Просто писал, а вокруг мелькали лица… фразы… и предметы. Искушение святого Антония! Вот что – моя иммиграция. Я видел в пустыне у Монреаля верблюда с головой паука и проститутку с клыками тигра, трехногого слона, распивающего кровь из кубка Вавилонской блудницы, и двадцать семь гетер из ансамбля «Ласточка Монреаля» – общества поддержки иммигрантов – ублажали меня одними лишь ресницами, обмахивая ими мое уставшее, в синяках, тело. По моим венам клубились облака кокаина, попавшие через желудок… пакеты, в аэропорту проглоченные, разрывались. Волосы женщин служили мне подстилкой, и всякая женщина мне подстилка, мир лежал передо мной перевернутой чашей огней, и я глядел на него с высоты самого высокого небоскреба Монреаля, и сухощавый молодой квак с внешностью фотомодели предлагал мне во владение весь этот город. Его дома, каналы, яхты, булочные, славу и стяжательство. Просто возьми, цедил он. Пройсто войзьцми… Когда я отказывался, тысячи чертей из отдела кредитования и финансирования Scottio Bank скидывали меня крючьями вниз, и я повисал на куполе собора Святого Иосифа подвешенным за ребро мятежником. Меня хлестали страпами, по моему лицу возили грязными одеялами, пропитанными кровью, выдавленной из клопов, по мне ступали грузчики, обутые в тяжелые строительные ботинки, шею мне ломали холодильниками, сброшенными по узкой лестнице, и спину – шкафами. Но я и тогда не соглашался. Тогда меня вновь подбрасывали к небу, звездам. Меня пытали ностальгией и одиночеством, ненавистью и безумием одиночки, обреченного провести жизнь на необитаемом континенте, и это в то время, как в Европе расцветает бронзовым цветком век шумеров! Меня пугали пустотой и ледяным молчанием бесчисленных проливов между тысячью разбросанных на севере материка островков, вырванных из бока Канады – этой гигантской туши – хищным Океаном. Меня искушали круглыми задницами любительниц пробежек вдоль канала в Старом порту… задницами в одних лишь чулках, ляжками, сдобными, как французская выпечка, и горячими, как отопление в монреальских автобусах, шумом истекающего потом монреальского метро и шелестом тополей у велосипедных дорожек Иль де Сёр. Но я продолжил стоять на столбе, давно уже, впрочем, упавшем, и остался там, как бы ни менялись картинки вокруг – болезненные галлюцинации Дьявола, в роли которого я искушал себя сам, – и остался, впрочем, и здесь. В шорохе листьев публичной библиотеки Кот-Сент-Люк, по которым мечутся голодные, в ожидании зимы, белки, и где так ярко пахнет смородиной, аромат которой я чувствую даже из-за большого стекла, отгородившего меня от мира… Монах, столпник, аскет и беглец в пустыне, я уже не помню никого из тех, кто явился мне на короткий миг в моем искушении. Не уверен, что они были, не помню, как все происходило. Не уверен даже, что устоял.