Татьяна Тарханова - [17]

Нашествие деревни Глинск почувствовал самым неожиданным образом. Пришельцы селились где-то на окраинах города и не стучались еще в коммунальные дома. Далеко не у всех были карточки и пропуска, чтобы хлынуть в магазины и закрытые рабочие кооперативы. И в кино житель деревни если и ходил, то очень редко — тогда он больше думал о хлебе, чем о зрелищах. Самым уязвимым местом города оказалась баня. Баня не требовала пропусков. Там, перед кассой, было всеобщее неограниченное равенство города и деревни. Но нигде так не совпадал общий обычай города и деревни: мыться в бане по субботам, а точнее — в субботний вечер. И баня стала сложнейшей проблемой бытия. Помыться — это значило стоять в бесчисленных очередях! За билетом, в раздевалке за номерком, за тазом, к скамье, у кранов. Именно тогда в бане были упразднены мужское и женское отделения. Вместо них введены специальные дни — мужские и женские. И суббота была отдана мужчинам. Именно тогда литература обогатилась бесчисленными сатирическими рассказами и фельетонами на банные сюжеты. И сколько председателей горсоветов и заведующих откомхозами пали жертвой банной проблемы, пока она не была решена!

А деревня все прибывала и прибывала. Она подходила к жизни города со своей мужицкой меркой и мужицкими представлениями, приноравливаясь к ней, стараясь подчинить ее себе. И в этом стремлении завладеть благами жизни шла работать на строительство комбината, в лес или на сплав, уезжала дальше из Глинска, а нередко хваталась за нож или взламывала железные жалюзи магазинов. Тогда ее представители попадали в глинскую тюрьму, расположенную на крутобережье Мсты, за высоким забором, мимо которого через пороги и перекаты несутся отдавшиеся течению плоты и гонки.

Мир необыкновенно раздвинулся перед Игнатом. Еще никогда он не видел столько самых различных людей, которые, как и он, совсем недавно жили в деревне. В Пухляках он каждого знал. Еремей Ефремов, Афонька Князев, Филипп Крутоярский, Тарас Потанин. Богатые и победнее, умные и глупые, честные и с обманцем — все они блюли свой интерес, казались ему всегда неизменными и в общем-то мало отличались друг от друга, потому что разнились не столько сами по себе, сколько упитанностью коней, унавоженной землей, скирдами хлеба. Сейчас в столовке или в Доме крестьянина, на вокзале или у пристанских отмелей Мсты Игнат не узнавал тех же мужиков. Они как бы заново рождались на его глазах и прежнюю, такую знакомую для него деревню делали не то что чужой, а скорей до удивления неузнаваемой. Как неровно удобренное поле, она рождала хлеб и сорную траву, подымала прошлогоднюю осыпь и заново посеянное зерно. Он ощущал время по людям, по их чувствам, по глазам — светилась ли в них радость или таился страх. И часто по ночам не удавалось ему сомкнуть глаза. Он видел перед собой мечтателей, которые приезжали в Глинск, чтобы узнать, как скорее построить новую деревню, с тракторами, детскими садами, с клубом и обязательно с электричеством, и рядом с ними, за одним столом жадно тянули пиво те, кто заколотил свой дом, бросил все в деревне, не приняв душой ни ее яви, ни ее мечты. На глинском вокзале он встретил мужика, который решил стать ученым и пробирался куда-то на Тамбовщину к самому Мичурину. А другой, такой же мужик, проповедовал: «Человеку дана одна книга — Евангелие! От прочего отвергни очи свои!» Порой Игнату казалось, что на него снизошел дар насквозь видеть людей, понимать их скрытые от других мысли и открывать их тайные, никем не разгаданные чувства. Та самая новая жизнь, во имя которой его выгнали из Пухляков, рождала одновременно и тех, кто ради нее готов был снять с себя последнюю рубаху, и тех, кто прятал в землю конскую сбрую — пусть сгниет, но только не досталась бы колхозу. Одного эта жизнь сделала человеком — был бобылем, кормился по дворам, а тут стал хозяином сельсовета, — а другой был хозяином, а превратился в таящегося от людей волка. Время распахнуло души одних и сделало замкнутыми, затаившими недоброе души других. Счастье и несчастье шли рядом, как сестры.

Жизнь бродила, бурлила, все переворачивала вокруг. Игнат пытался понять ее, увидеть главное течение, но лишь запечатлевал отдельные струи. Особенно непонятно было ему то, что при всем разброде, который охватил деревню, при всей бестолковщине, которую он видел вокруг себя, с каждым днем жизнь улучшалась, деревня давала все больше хлеба, а в городе, на том же комбинате, несмотря на строительство, все больше и больше выпускали огнеупора, и на складах готовых изделий из-за него чуть ли не устраивали побоища бесчисленные агенты доменных заводов, сталеплавильных цехов, железнодорожных депо. На воротах комбината алело красное полотнище: «Страна идет в гору — дадим больше огнеупору!»

Но, видя, как многое изменяется вокруг него, Игнат Тарханов не догадывался, что изменяется сам. Сам себе он казался таким, каким был, человеком, случайно попавшим в беду и несправедливо ставшим жертвой какой-то тройки, приговорившей его к выселению в Хибинскую тундру. Себя он даже не пытался понять. Считал — тут все ясно и просто. Хотя себя-то он меньше всего знал. Вот знать Лизавету он должен. Навсегда ли она связала с ним свою жизнь? Нет, он не сомневался в ее бабьей любви. Но вот крепка ли эта любовь, надолго ли она? А главное, выдержит ли испытание, если с ним что-либо случится?