Татлин! - [14]

Глаза их сини от того, что прозревают небо. Дедало — с большими яйцами, Икаро — с маленькими.

Илия и Минас сковали нам язык и взор скосили, но истину глаголем мы!

— Как мило и странно, сказал Казанцакис, что я приехал с Крита, где птицечеловек Дэдалос построил свою летательную машину, в Россию только для того, чтобы найти вас, товарищ Татлин, видящим снова все тот же архаический сон.

— Фантастический! добавил Истрати.

— Архаический, да, ответил Татлин, но это идея, к которой столетия многое прибавили. Большинство элементов было у да Винчи в руках. Он знал, что человек в летательной машине должен быть свободен от пояса вверх, чтобы балансировать, как в лодке, чтобы смещать свой центр тяжести и машины, когда она накреняется, повинуясь смене сопротивления воздуха.

Мне удалось дополнить да Винчи элегантным исследованием полета, проведенным гением Циолковским, который проанализировал три положения крыла птиц, летучих мышей и насекомых. Он также понял, что означает летать. Голубь, к примеру, находясь в воздухе, летит очень мало времени. Он очень усердно летит, чтобы оторваться от земли, и ему требуются энергичные движения крыла, чтобы оставаться в должном соотношении с воздушными потоками, а также нужно довольно сильно махать крыльями, когда он садится. Остальное же время он просто планирует. Ветер несет его в полете ровно столько, сколько он осознает свои преимущества.

Кровь птицы горяча, очень горяча, а это значит, что полет требует от птицы гораздо больше того, что способен выдержать человек. И кости птицы полы, почти невесомы.

Я всего лишь построил наиболее идеальную и бионическую модель птицы и вложил в нее человеческий разум и такую систему рычагов, с которой при соответствующей подготовке человек может научиться имитировать быстрые выплески энергии, необходимые для того, чтобы подняться в воздух, спуститься на землю и оставаться на лету, оседлав воздух.

Люди в аэропланах, изволите ли видеть, не летают. Они просто сидят в машине. Правда и то, что они — рулевые с изрядной реакцией и сноровкой. Однако, человек должен свои модели переводить обратно в первобытную реальность.

Я возвращаю приборную доску в ту голову, откуда она появилась, а мотор — в те легкие и сердце, моделью которых он служит.

Вы можете себе вообразить красоту молодых людей того первого поколения, которые оседлают Летатлин так же буднично, как сегодня ездят на мотоцикле.

— Постройте его, товарищ Татлин! Постройте его!

1953

Татлин поглаживал кольцо перьев на шее виандотки, сидевшей у него на коленях. За чаем он объяснял Виктору Шкловскому, что Велимир, бывало, говорил о политиках: все они безумны. Люди развиваются по спирали наверх, насколько им позволяют способности. Гения не интересует контроль за людьми при помощи такой вульгарности, как власть. Истинная власть — у художника. Интеллектуал может жаждать власти, если идеи его оказываются слабыми, но по большей части он удовольствуется жизнью в собственном уме.

— Сравнительно смышленые люди становятся дельцами, идут в армию, в университет. Неспособным остается либо апатично дрейфовать вслед за властью других, либо уходить в политику.

Он чувствовал, что наскучил Виктору, который все время поглядывал на связки нагелей, прислоненных к стенам и наваленных по углам, на скелет крыльев воздушного мотоцикла, на ящики с цыплятами.

Но это не имело значения. Они беседовали ради утешения беседой — чтобы заполнить неясный вакуум своего душевного подъема.

Старый тараканище подох.

Воздух в комнате провонялся щами, цыплячьим пометом — парочка цыплят как раз устроилась на постели, точно в прохладной пыли под подсолнухами на деревенском дворе — кислым сигаретным дымом.

— Это была революция Хлебникова, наша революция. А уже потом — Ленина, потом — Сталина.

«Некуда» Лескова в сливовом картонном переплете все было изгажено цыплятами.

Окно было грязным. Мария, монгольская бентамка с шелковистыми перышками, золотыми и коричневыми, вспрыгнула Татлину на колени. Он осмотрел ей клюв.

— У них был типун.

На березы внизу сыпался снег. За мешаниной облаков, вон там — Кремль.

Ровно и высоко, словно аист над украинскими хлебами, Летатлин поплывет в своем текучем полете. Аэронавт, чувствуя восходящий поток, будет в лирическом неистовстве нажимать на педали, приспосабливая свои долгие крылья к подъему, а затем, дыша точно лев в прыжке, заскользит по ветру под таким пологим углом, что мили зеленых хлебов заструятся под ним потоками.

Он видит деревеньку и прерывает орлиный размах, чтобы легко упасть на нее.

Семь лет он преподавал материалы и структуру в Инккуке, двадцать лет преподавал керамику в Москве. И вот он заслужил отдых и время на исследования. Он, конструктор величайшей башни в истории технологии, теперь жил в башне монастыря. Модели орнитоптера опирались на средневековые пилястры. Его цыплята гнездились в коробках с рисунками.

Под глазами у него набухли морщинистые мешки. Кожа под шеей висела складками. Руки тряслись.

Ему нравилось все это однообразие. Иногда он гулял в Саду Фридриха Энгельса, где старухи сидели около цинний в своих платках или, весной, — под громадными сережками соцветий.