Татлин! - [13]

Управление Изящных Искусств поручило Татлину разработать монумент в 1919 году. Он сконструировал его быстро, с революционным вдохновением, дерзко, искусно. Деревянная модель была готова к показу в 1920–м. Ее экспонировали на VIII Съезде Советов. Другую модель, поменьше, возили в кузове грузовика по улицам Ленинграда.

Спираль утверждала естественный рост, историю, эволюцию, буйство, полет.

Кенотаф Исааку Ньютону работы Булле пятисот сорока футов в высоту был кругл как атом и вселенная. Он символизировал век, начавшийся с ионийских физиков и закончившийся в девятнадцатом столетии.

Монумент Татлина был создан для народа и взлетал ввысь. Он был наклонным флагштоком, на котором трепетало кровавое знамя революции. O bandiera rossa! O rote Fahne! O drapeau rouge! О Фейербах!

Памятник был на сто метров выше Эйфелевой башни!

Спираль станет курсом полетов на луну, ибо для того, чтобы запустить ракету с вращающейся по своей орбите земли на вращающуюся по своей орбите луну, нужно ввинтиться в космос так же, как жимолость карабкается по столбу.

Молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты Косселя и Левена, которая запросто может оказаться единицей жизни, — это спираль, обернутая вокруг спирали.

Формой Возрождения был двенадцатигранник с его пентадами треугольников, закрытым порядком, морской звездой и тосканской звездой, перепончатым куполом, долгими перспективами шахматных порядков в полах, потолках, садах, батальонах, с его триангуляциями карт Меркатора, секстантом, теодолитом.

1919–й год начал век спирали — спирали Гёте, воронок Декарта, пропеллера, крутого виража аэроплана, вращения вылетающей из ружья пули, бурения нефтяной скважины, динамического кольца пружины, лирического подъема революционной истории, смерча.

Статическая аллегория воздела свой античный факел над Америкой. Триумфальные арки Франции были всего лишь империалистическими воротами цезарей и диктаторов.

Татлинский монумент Третьему Интернационалу был вихрем сродни вихрю музыки и толчком вверх, точно красный флаг взметается ввысь руками нищих и угнетенных.

Он был живым.

Из квартир, спроектированных Ле Корбюзье и Фрэнком Ллойдом Райтом, москвичи смотрели каждый вечер на вращающийся экран и видели образы, снятые Довженко, Эйзенштейном, Шкловским, Кулешовым.

Шостакович, Стравинский, Прокофьев из громкоговорителей.

Ленин, с поднятым подбородком и вытянутой вверх рукой:

— Помяните мое слово!

Ленин в своей кепке из шотландки пришел посмотреть на модель монумента.

Николай Пунин стоял рядом, голубые глаза его сияли разумностью за очками, ясными, как дождь. Пока Татлин говорил, он записывал в маленький блокнотик.

— Эта башня — образ революции. Ее памятник, ее воздетый кулак, величие ее помысла.

Татлин был одет в свой бушлат и инженерскую фуражку. Курил он трубку с английским табаком. Они с ассистентами — Софьей Дымшиц–Толстой, Т. М. Шапиро и И. А. Мейерзоном — много месяцев трудились над масштабной моделью из дерева, проволоки и стекла.

Он объяснял Ленину, что действительное здание будет из стали и стекла.

— Это мастерский сплав, сказал Виктор Шкловский, новой технологии и революционной чуткости.

Ленин не сказал вообще ничего.

ЛЕТАТЛИН

Наум Габо и Мохой–Наж уехали на запад, забрав с собой дух, быть может — призрак Конструктивизма. Но осталась гробница Ленина: она была конструктивистской. Виктор Борисович тихо сказал ему, что ничто, ничто не может спасти Осипа Эмильевича. Замятин в Париже. Маяковский пустил себе пулю в висок. Врачи Сталина убили Горького. Осудили Ахматову, Кулешова, Булгакова.

Татлин поднял к себе на колени курицу Маринку. Брюки его были бесформенны, ботинки завязаны узловатым джутом. Он погладил маринкину пеструю шею.

Квочка Аделаида угнездилась в распорках планёра.

В пшенице — львы. В деревьях — ангелы Господни.

Время! Свет!

Среди прочих птиц мы увидели Улисса. Хитер он был и чёрен. По его острому клюву, изогнувшемуся над красной бородкой, хитрость бежала, как ток по проводу.

Подшипники его лодыжек катились, легко пощелкивая, и мы видели машину его сердца, яркую, как часовой механизм. Он говорил по–гречески, торопливо проговаривая слова, длинные, как ноги цапли, подпуская соловьиные трели, громыхая бронзовыми звуками о железо, придерживаясь ритма лошади, скачущей галопом безветреным летом. Фигуры расцветали в его речи, возмутительные и дерзкие.

В его запястьях и бедрах алмазно блестели заклепки, в его мучительных речах сверкали холодные слезы. Нам вспомнились скалы Мории, слепые кариатиды Эрехтеума, длинные ножи аркадских пастухов.

Марионетки висели на деревьях. Дедало! вопили старухи.

Мы видели Дэдалоса на внешней стене времени, подле меридиана — он шел встречь эфиру. Одно громадное крыло было снаружи времени, другое — внутри.

Это Дедало мы повесили на деревьях. Они со своим мальчишкой Икаро были аэропланами во дни еще до этих смердячих псов турков. Куклы эти в наших деревьях — Дедало и Икаро, ифриты, родня аисту и ястребу.

Где теперь Панаит Истрати и Никос Казанцакис — где теперь их цветастые балканские рубахи, их шалфейный чай, их одинокие глаза? Как произносили они Ленин, решительно рубя кулаком! У Казанцакиса на шее висела древнегреческая монетка, а Истрати заглянул во все уголки комнаты с башней, где за нагелями и рейками разных недостроенных моделей Летатлина виднелись гнезда с отложенными яйцами, веточки для растопки, банки с подсолнечными семечками.