Тартак - [33]

Не надо, видно, было губить корову — все равно немцы всех нашли.

Ему снова показалось, что он услышал, как замычала корова — впереди, где выли волки.

Слипались глаза, и он долго тер их, пока не заболели; затем стал тереть ладонями щеки и лоб. Ладони были жесткие от грязи. Наверно, не обмыл руки, когда возле Завишина тянул из реки за оглоблю Янукову телегу. Около берега была грязь до колен. Теперь она высыхала и, когда он водил по коленям рукой, отставала сыроватыми комочками. От мокрых штанов намок сверху мешок, и на него тоже налипла грязь.

А может, грязь на штанах еще с Корчеваток. Подсохла на солнце за день, потом снова отмякла в реке, когда вытаскивали телегу.

Дорога пошла по горе. Пахло сырой дресвой и глиной свежо и ост­ро, даже заныли десны. Так пахнул песок, когда Панок с Веркой копали ночью в сосняке за Дальвой яму, чтобы спрятать в землю сундук.

Потом дорога долго опускалась вниз — в лощину. Вдоль дороги теперь потянулась моховина с мелким сосняком, широкая, насколько ее можно было разглядеть в темноте. Над ней висела луна. Красно-черная, словно обгоревшая, она не светила, а, казалось, просто висела над зем­лей. Впереди обозначались подводы — двигались в тумане, как две чер­ные копны сена.

Все утихли, видно заснули, забыв про беду. На возу качает, глаза слипаются.

...Темнота начала редеть, висела перед глазами, как серая пыль. Подали голос дрозды: запищали от холода.

Панок подумал, что под утро заснет, не выдержит. Дома он всегда засыпал под утро, и на рассвете его долго будила Верка: надо было идти к Махоркиной хате получить наряд. Вспомнив Верку, он весь вздрогнул.

Уже засыпая, Панок услышал далекий гул, но не мог определить, где это может быть. Гудело ровно и часто: гур... гур... гур... Стихало, потом гудело снова. Так гудел дома трактор, когда утром шел с фермы на поле мимо их хаты,— Панок к нему привык. Трактор шел вдоль за­бора, одно колесо выше, по самой меже, другое — большое заднее коле­со с блестящими, отполированными о землю зубьями — катилось ниже, посреди улицы, оставляя после себя черные ямки. За трактором, зарав­нивая ямки, подскакивали три больших плуга с лемехами, блестевшими, как зубья на колесе, и бежали дети. Когда трактор подъезжал к хате, в окнах звенели стекла — не было замазки. Он каждый раз собирался ее купить и нигде не мог найти. Так и зимовали в те годы неутепленные окна — затыкали дырки паклей. Подумал, что и в этом году надо будет затыкать их паклей с улицы и от загуменья, откуда зимой чаще заду­вает ветер и выстуживает хату. И пакли-то хорошей дома нет — надо, чтобы Верка оставила ее осенью, когда будет чесать лен. Хлопец за­мерзнет, если не утеплить окон. Надо будет получше набить кострой подоконники и поднять их выше — закрыть от ветра все нижние стекла.

Когда снова затарахтело где-то близко, Панок даже подскочил на возу. Впереди, не там, где была заря, а правее, в сторону Красного, вид­но, на шоссе, гудели машины. Панок увидел, что там дрожит небо и по нему ходят белые полосы.

«Немцы!..» — подумал он и посмотрел вперед, на дорогу. В белом тумане одна возле другой колыхались две подводы.

— Ива-ан! — крикнул он с воза. В той стороне, где гудели машины, взметнулись вверх две длинные белые полосы и перебежали по небу с одной стороны дороги на другую. Потом там снова загудело глухо, как в яме.

— Бо-оган!..— Панок крикнул громче и, повернувшись, сполз впе­ред, уперев ноги в оглобли.

Никто не откликался: только эхо пошло по лесу.

«Заснули...— подумал Панок и, соскочив с телеги, побежал впе­ред.— Одурели!..»

Из-за леса снова сверкнула белая полоса, яркая и блестящая, слов­но стеклянная.

— Бо-оган...— крикнул Панок еще раз и закашлялся.

На возах никто не спал — ни Махорка, ни Боганчик; подбежав, Панок увидел, что они стоят на дороге рядом. Боганчик держал за уздечку жеребца. Лощина в этом месте высохла, и от белого песка было светло: Панок видел все, что делается впереди.

Ни Махорка, ни Боганчик не смотрели в сторону Красного, где не­давно на небе светились белые полосы. Они стояли, отвернувшись от телег и уставившись на болото, откуда недавно выехали. Панок, не дой­дя до них, обернулся и тоже посмотрел туда.

На болоте рос низкий сосняк, и над ним было видно темное небо. Далеко на западе, там, где оно кончалось, Панок увидел зарю, тусклую, скрытую лесом. Над ней дрожал краешек бурого неба; потом он умень­шился, стал густой и красный.

Панок вдруг почувствовал, что хочет позвать Махорку и не может. Махорка окликнул его сам:

— Это ты, Пан? Что же там такое?..— И, будто вспомнив, сказал: — Вот тебе и Красное... Ехать надо быстрее на Пушице, пока не рассвело и тихо на дороге. Один теперь выход. От Дальвы, видно, осталось все, что у нас на телегах. Где Наста? Не зови ее. Не надо, чтобы видела.

— Дальва в той стороне. Как раз за моховиной...— У Панка ляс­кали зубы, и всего его гнуло.

— Кто его знает, Пан. Не кричи только... Деревень-то в той стороне других нет, но никто точно не скажет: ни ты, ни я...— Махорка говорил тихо, никогда он так не говорил.— Детей не буди. Пусть спят. Учить тебя надо?

Наста пришла сама. Плакала, вытирала платком глаза и долго смотрела на его края, видать искала на платке сухое место. Подойдя к Махоркиной телеге, прошептала: «А детки мои...» — и прижалась спи­ной к мешкам. Смотрела, опустив руки, на зарево — не отводила глаз, будто ждала чего-то.