Тартак - [34]

Мужики затихли при ней, потом Махорка сказал как бы про себя:

— Что там такое может быть? Зарево не зарево... Зарево было бы красное... А то бело, как днем. Небо, может, прояснилось.

Услышав Махорку, Наста заголосила, и Панок увидел, как к ней подскочил Боганчик.

— Не лезьте ко мне... Детки мои... Пускай бы я вас отправила. А я же вас сама бросила... И надо же мне было ехать...

— Замолчи, Наста. В той стороне Людвиново. А Дальва далеко... Коли бы и хотел, ничего отсюда не увидел бы. Да Дальва еще и в лощи­не стоит, забыла?..

— Все ты скрываешь от меня. Махорка. И ты, Пан, тоже — Даль­ва в той стороне. А детки мои...

— Не дети—так мы останемся жить. Не мы — так дети... Не свои — так чужие. Кто-то останется. Все не сгорят.— Махорка выпря­мился, голос стал сухим, как лучина на печи.— Измучилась ты просто; баба и есть баба... А я что, не отец своим детям? Думаешь, у меня го­лова не болит? Ничего с ними не случится. Съездим — и вернемся.

— Что вы из меня, старой бабы, дуру делаете? — Наста плакала не переставая.

Все снова сбились в кучу — стоят, смотрят друг на друга, мокрые от росы. Никто не хочет верить, что это горит Дальва. А что Махорка предлагает ехать на Пунище, так уж его и слушать?.. Махорка тут старше всех, не считая Янука; ну так что — у Махорки разве глаза дру­гие, не такие, как у Панка? А что на Пунище?.. Воскреснешь?.. Пуни­ще— болото. Версты четыре в сторону от дороги, под самым Тартаком. Какое на Пунище у черта укрытие? Хотя из Пунища можно пойти боло­том на Палик — туда как раз отступают партизаны. Надо только перей­ти Яськову Жижу по кладкам... Да вот дети... И кони. Последних же в деревне взяли. Бросить?..

Подумалось вдруг, что Дальву не могли так просто сжечь. Махор­ка слишком много берет на себя: то на Тартак гонит, то на Пунище. Его только слушай. Панок хотел сказать Махорке, чтобы тот зря «е под­нимал суматохи, но молчал Боганчик. Стоял и молчал — хоть бы сло­вом возразил Махорке. А Боганчик неглупый.

Впереди еще раз взметнулись белые полосы. В темном небе они казались синими.

— Думаем мы что или нет? — заговорил над ухом Панка Махор­ка.— Один как подавился, и другой молчит, словно в рот воды набрал. Самим не хочется в живых остаться, так дети же «а возу... До рассвета надо выбраться отсюда. Как мух передушат, попадись им только на глаза.

Вдруг заговорили все сразу: и Панок, и Наста, и Боганчик. Решили ехать, и как можно быстрее.

Тронулись передние подводы, а Панок е Настой еще стояли и смот­рели на зарево. Оно теперь было тихое и ровное, хоть бы где дрогнуло, будто там взошла заря. Вверху, над заревом, опять начало краснеть небо.

Надо было идти к возам, -но Наста все плакала, вытираясь плат­ком, не слушала Панка. На дороге заржал Буланчик — сам тронулся за подводами. Они услышали, что Таня стонет на возу, и пошли возле ее телеги.

Над лесом поднялась луна: мягкая и тихая, она была теперь белой, как молоко; позеленело небо. Стало светло как днем. Хорошо была видна Алешина подвода и сам Алеша: спал, раскинув руки, «а мешках. Хоть бы не свалился, глядеть за ним надо — спит и спит всю дорогу, как на беду.

Впереди кто-то закурил, наверно Боганчик: сверкнул огонь и за­пахло дымом от самосада.

Панку показалось, что он зимой дома за столом у окна. Встал до рассвета вместе с Веркой. Она всегда рано вставала зимой, раньше всех в их конце деревни. Встанет и топчется с ухватом у печи.

В хату зашли конюхи. Пустили коней на водопой, а сами забежали погреться: на дворе мороз — не высунуться. Растирают пальцы, сняв рукавицы; закурили; в хате полно дыму — висит у порога под потолком, потом тянется к печи в трубу, редкий и белый от огня.

...Снова стало холодно. Всюду лежала роса: лежала «а мешках — они были влажные, отсырели; блестела при луне по краям телеги мел­кими, как мак, капельками. Звенели над головой комары, кусали через рубашку— кололи, как иголками.

Наста обвязала платок вокруг шеи и надвинула до самых глаз. Потом оттянула рукава кофты: она у нее была старая, с короткими рукавами.

На земле под Таниной телегой, сорвавшись с оси, звякнул обо что- то твердое тяж и зазвенел, подскакивая на корнях. Панок побежал впе­ред кобылы, цепляясь за сухие еловые ветки. Когда кобыла останови­лась, он услышал, что Таня, подогнув под себя здоровую ногу, тихо всхлипывала. Над ней нагнулась Наста:

— Чего стонешь?

— Б-болит...

— Я вот тебе сейчас дам... Боли-ит. Есть там чему болеть. Потер­пи. Ты же не видела, что у тебя за рана, а я видела. Отлежала ногу, вот и болит. Давай помогу лечь на другой бок... Руки давай...

Таня перевернулась и, опершись на локоть, снова всхлипнула:

— А что я буду делать, когда вернусь?.. Мама больная-я.

Приподняв Таню, Наста подтянула ее назад, положив голову выше на мешки.

— Бери вожжи и держись за край. Хоть одной рукой. Свалишься под колеса, тогда... От комаров отмахивайся. А то заедят.

— Пить! — попросила Таня. Вожжи она не хотела брать.

— Где я тебе возьму пить? — Наста привязала вожжи к грядке.— Потерпи. Скоро уже Красное. Домой поедем — в телегу ляжешь. На сено...

— Холодно. Накройте...— снова попросила Таня.

— Терпи, дочка. Согреешься, сейчас поедем.