Тартак - [16]

— Встать! — Утка с задранным хвостом снова подскочила на голо­ве у немца.

Встать Боганчику помог Махорка — подхватил под мышки; он был ближе всех к Боганчику.

Тане стало жарко. Опираясь руками на мешки, она чувствовала, что и мешки горячие, будто их вынули из печки. Снова запахло с доро­ги от мотоцикла жженой резиной и начало тошнить.

Она легла на мешки. Немца не было видно на дороге: его заслонил Боганчик. Она слышала только скрипучий голос:

— Поедете по шоссе. В лесу могут быть бандиты!

Когда Таня снова поднялась на локте, немца возле телеги не было: он отошел к желтому камню на дороге, что лежал сзади у самых его ног, стоял, стягивая с рук белые перчатки и сплевывая на дорогу.

Она подумала: «Где же Боганчик?» Увидела потом, как тот бежит серединой дороги к своему возу, раскидывая ноги, согнувшись, доставая руками до самой земли. Черная кепка в его руке, круглая, как сково­родка, кажется тяжелой. Зашевелились у своих возов мужики, зафыр­кали лошади, звякая удилами.

— Бери вожжи, девчина. За Панком держись, не отставай! — кри­чала Наста со своей телеги.

Немец стянул с рук перчатки, заткнул их под ремень и достал ма­ленькую коробочку. Вынул из нее белую папиросу — Таня такой ни­когда не видела,— поднес ко рту и стал смотреть на Боганчика: тот что-то кричал мужикам, засупонивая хомут.

Позади на возу замычал Янук, сильно, как мычал в деревне на улице, когда хотел, чтобы его услышали.

Таню будто подкинуло на возу: Янук, погнав коня и свернув на пе­сок, объезжал ее. Она не знала что делать: впереди стояли все подво­ды. Когда Януков конь, захрапев, остановился посреди дороги, Таня увидела, что Янук заерзал на возу, вытянув вперед руку — к немцу. Не­мец стоял теперь у самого его воза и, не спуская с Янука глаз, прику­ривал маленькую папироску от блестящей желтенькой машинки. Таня догадалась: Янук показывал, чтобы тот подошел к нему — к его телеге. Немец уставился на Янука и, вынув изо рта папиросу, хлопал и хлопал глазами — не знал, видимо, чего тот от него хочет. Янук снова замычал и зашевелил губами, поднимая и опуская за козырек кепку, будто хотел ее снять и не решался. Потом отчетливо, словно что-то вспомнив, ска­зал, показывая пальцем на грудной карман немца, под которым висел крестик:

— Курить... т-т-вою м-мать...

И опять замычал — протяжно, с натугой. Пыхал ртом и гладил себя рукой по груди; его спрятанные глубоко подо лбом глаза расширились и заблестели, растянулся в улыбке и стал широким, во все лицо, беззу­бый, пустой рот. Янук, казалось, сползет сейчас с мешков на дорогу — так он наклонился вперед.

Немец вытянулся, стал еще выше и тоньше, будто усох на солнце.

— На меня... твою мать? — Рука без перчатки выхватила из кобу­ры пистолет и стала медленно подниматься. И никто не видел этого: ни Наста, ни мужики.

«Убьет Янука. Боганчика не убил, а Янука убьет»,— подумала вдруг Таня.

Когда она соскочила с телеги, то почувствовала только, как больно дернуло ногу...

Таня не помнила, как очутилась возле Янука. Упершись спиной в его колени, она раскинула руки, закрывая его от немца, и закричала. Почувствовала, как ее сильно ударил по руке немец, будто руку сломал, и тут она наступила на больную ногу. Поняла, что падает на песок — хоть не ушибется.

...Где-то далеко погонял коня Панок и стучал мотоцикл.

Ей стало казаться, что она лежит дома на печи, положив больную ногу на самое горячее место. Можно обжечься, но она не в силах отодвинуть ногу к стене.

Открыв глаза, она увидела, что лежит на песке возле Януковой те­леги; низко над дорогой, над самым ячменем, летел коршун, медленно, еле двигая крыльями. С его груди падали перья.

Над ней, нагнувшись, мычал Янук. За ним была видна Наста.

5

В лощине, за Сушковом, где скрещивались две полевые дороги, не так давно стоял крест — Боганчик еще его помнит. Теперь креста нет, подгнил и упал, его сожгли пастухи, а на том месте растут три ели, низ­кие, развесистые, с тонкими сучьями, и под ними камни — серая куча.

В лощине было жарко, хотя солнце, снизившись, стояло уже над са­мым кладбищем, оставшимся позади, на горе. Не стучали колеса — тут был песок,— только храпели кони и скрежетало у кого-то колесо о чеку.

Сидя на мешках, Боганчик видел, как за садом, у пруда, в той сто­роне, где была деревня, курилось болото: высохло и теперь занялось огнем.

Лес был синим от густой дымки. За ним, как раз на Корчеватках, высоко вверх поднимались бурые облака — были похожи на большие сжатые кулаки.

От солнца облака густели и становились красными — казалось, ку­лаки набрякли кровью. Далеко в той стороне раздались глухие взры­вы. Потом облака начали расползаться по небу, будто их погнало ветром. Было слышно, как где-то рокотал самолет. Боганчику вдруг показалось, что он сидит в доте под Красным, в бойнице у пулемета... Бойница глу­бокая, и когда, опершись на холодный цементный выступ, глянешь в узкую и длинную щель — в глазах серо, как осенним вечером, когда только начинает темнеть. Это река. Смотришь на нее сверху, дот — вы­соко, на самом высоком месте у Красного.

Примостившись у пулемета, видишь сквозь маленькое отверстие в щитке белое шоссе, что тянется из леса в Красное, спускаясь с горы к мосту. От шоссе доты были видны сразу за рекой все три: возле моста — широкий и лобастый; на выгоне, на пригорке,— белый и круглый, как большое яйцо; и далеко у леса, под самым Тартаком, где уже скрыва­лась с глаз река, блестел желтым пятном третий дот. Все три вгрызлись в высокий берег реки, как огромные серые валуны.