Тартак - [14]

Миновав кладбище, белое облако пыли растянулось и как живое побежало по дороге.

Мужики сбились кучкой возле Панка. Махорка и тот оставил свою подводу — стоит возле Панковой телеги. Панок сидел на мешках, при­крыв рукой рот,— видно, кашлял, но кашля не было слышно. Потом он вдруг затрясся, и Таня услышала, как он кашляет — сильно, тяжело. Ей показалось, что кто-то кашляет и впереди, на Боганчиковой подводе, и в логу у дороги, где когда-то стоял маяк, а теперь лежало в рыжей траве сухое белое бревно; кашляет и возле Сушкова на дороге...

У самых подвод облако поднялось вровень со старыми елями на кладбище, заслонив все вокруг — и дорогу, и Сушково, и лог. Из-под пыли, как из-под большой постилки, которую мать вешала на току, ког­да веяла рожь, чтобы она не брызгала в скирду соломы, один за дру­гим стали выскакивать маленькие черные мотоциклы, точно большие брюхатые крысы. Один, второй, третий...

Мотоциклов было много — Таня их не считала,— и на них были немцы: зеленые, в касках, по два, по три на каждом. Мотоциклы будто шальным ветром несло в деревню, и немцам не было никакого дела до того, что на дороге стоит обоз; ни один не повернул головы сюда, в яч­мень. Немцы сидели как привязанные, с красными лицами и белыми от пыли плечами, и смотрели на гать.

В горло лезла пыль, паршило, словно от сухой полыни. Таня закры­ла рот руками, но пыль все равно лезла в горло, не давая дышать. За­пахло гарью, будто мимо подвод пронесли жженую резину. Затошнило, гудело в ушах от грохота и треска на дороге. Тане показалось, что она задыхается.

Треск на горе вдруг затих, будто кто отогнал его за ячмень, на гать. Трещало теперь у моста, будто там грохотали пустые телеги на желез­ном ходу.

У кладбища пыль редела, поднималась вверх и, закрывая солнце, ползла тучей на Сушково. Стали видны черные деревья на кладбище, и оно было теперь похоже на огромную обгоревшую хату. Вспомнилось, как перед самой войной горела их деревня, тот конец, где живет Алеша. Деревня горела всю ночь, и когда утром Таня убежала из дому посмот­реть на пожар — мать не пускала, пока было темно,— огня, бушевав­шего ночью и перекинувшегося на гумна, уже не было. Только с земли поднимался белый дым, как пар, застилая и улицу и огороды, сквозь него виднелась черная, обгоревшая Алешина хата. Дальше Таня не по­шла: едко пахло гарью от сгоревшей картошки. Пахло еще паленым — от этого запаха мутило, надо было затыкать нос. Говорили, что сгорела в хлеву Сергеихина корова — не успели выгнать ночью во двор. Все хо­дили смотреть. Таня не пошла, не захотела лезть в самую гарь...

— Погоняйте! Чего испугались? — кричит откуда-то Боганчик.

Таня увидела Боганчика. Он, сидя на мешках, погонял своего жереб­ца, сворачивал с дороги на обочину: там дерн, твердо.

Кобыла свернула за Панковым возом сама; сошла с дороги в яч­мень и Наста.

— Погоняй! Наста!..— кричит издалека Боганчик.

Наста медленно влезает на мешки: устала.

Теперь-то они поедут, раз так кричит Боганчик и влезла на телегу Наста.

— Погоняйте!.. Не мешкайте!..— кричит еще кто-то впереди, помо­гая Боганчику.

На дороге показался мотоцикл, такой же маленький и с коляской, как и остальные. Миновал, объехав по ячменю, Боганчика, стоявшего посреди дороги, и сыпанул из-под колес дресвой на Танин воз. Дерну­лась в оглоблях кобыла.

— Чего стоишь?.. В штаны напустил? — закричал на Боганчика Ма­хорка.

Таня дернула вожжи, хотела догнать Панка.

Мотоцикл шмыгнул с дороги в ячмень возле самого Настиного во­за, подскочил на неровном поле и, снова оказавшись впереди, остано­вился недалеко от Боганчика. Медленно приближаясь, точно подпол­зая, перегородил ему дорогу. Боганчиков жеребок забился в оглоб­лях. Подводы снова сгрудились и остановились.

Таня увидела, как соскочил с воза, словно мячик, Боганчик, как сполз с мешков Махорка... Только Панок слезал медленно, держась за край, будто боялся выпустить что-то из рук.

Словно сбитый на лету жук, мотоцикл сползал с горы по песку, собирая перед собой мужиков. Остановился как раз возле Таниной те­леги. Таня увидела, как машет ей Наста, чтобы она, Таня, легла, не по­казывалась на глаза. Но Таню будто кто согнул. Она только втянула голову в плечи.

Теперь, когда мотоцикл, остановившись, трясся возле ее телеги, увя­зая в песке, она увидела, что на нем было двое немцев. У того, что тор­чал на седле и держал обеими руками руль, была высокая фуражка с белым орлом и блестящим черным козырьком — фуражка сидела на голове как утка, задравшая шею и хвост; на козырьке лежали белые, блестящие, туго свитые толстые шнуры. Из-под козырька глядели на людей прищуренные глаза. Щеки у немца были бурые, загорели; между ними висел длинный, как у Янука, нос. Таня разглядела еще, что у немца на груди чем-то туго набиты карманы, аж трещат; снизу к одно­му пришпилен крестик — черный, по краям белый, блестящий; второй крестик висел у самой шеи под пуговицей, тусклый, прилепился, как паук к стене в запечье.

В коляске, где сидел второй немец, лежал белый ящик, из которого ползла наверх лента с желтыми блестящими патронами. Спереди на коляске торчал, похожий на длинный железный прут, пулемет. Таня такой же видела у партизан. Только ящик у них был не белый, а тем­ный, как каска на голове у немца, сидевшего в коляске. Такой ящик Таня даже брала в руки и поднимала — переносила из запечья к поро­гу, когда с Вандей мыла полы у Петрусихи. Вандин брат ушел из долгиновской полиции в партизаны с таким вот пулеметом и ящиком.