Тартак - [13]

— А нам, татарам, все равно: что водка, что пулемет... Лишь бы с ног сшибало...

— Почему они в нас с-стреляли? — спросил вдруг тихо Панок не­известно у кого.

— Потому что деревню они все равно сожгут. Но они знают, что ты поедешь под пулями хоть на край света, дети же твои у них в руках.

— Что ты говоришь, Мирон?

— То и говорю, Наста. В Людвинове подумаем. По дороге. Если что, там можно остаться. В Людвиново немцы не сунутся. Лес кругом. Побоятся.

— А деревня как же?.. Сожгут же. Сожгут. Думаете, мне хочется немцев кормить?

— А у меня что, Наста,— не дети дома? И мои, Наста, там. Видела же, как сгоняли всех?.. Сгонят и еще раз, им не трудно. И ты им ве­ришь? Все равно сожгут. Столько их на гати положили...

— Тогда лучше вместе с детьми гореть. Вы что это все как сгово­рились? Никуда я не тронусь. Ни в Людвиново, ни... Ты что это, Ми­рон?..

— Она не поедет! Кто ты такая? — К Насте вдруг подскочил Боганчик.— Вернешься? А деревня из-за тебя дымом пойдет? Да? Иван один голову подставит, она ему не дорога? За всю деревню?

Боганчик совсем охрип. К нему подбежал Панок: он боялся крика, то и дело поглядывал назад, на дорогу и на лог, откуда недавно стре­ляли.

— Замолчи... Я тебя знаю...— зашептал он, будто зашипел; помол­чал, потом снова спросил, ни к кому не обращаясь: — Почему они в нас с-стреляли?..

— А что, если ты, Пан, не рожь сдавать немцам везешь, а винто­вочки под мешками? Наста жестянку новенькую с патронами, а ты вин­товочки... Вам только дай выехать на гору...

— Не до смеху, Мирон. Почему ты прямо не скажешь?

— А нам, татарам... нам что... Мы вырвались. Им вон,— он показал рукой на деревню,— тем, кто остался...

Наста снова пристально посмотрела на него и отошла к Таниному возу. Мирон замолчал, потом сказал, глядя под ноги:

— Ты слышала, Наста, я детям не враг, ни одному, ни другому. И мои в деревне остались, сама знаешь.

Он стоял теперь на дороге в отдалении ото всех, будто собрался куда-то идти. На его черную рубашку налипла пыль, пыль лежала и на лбу, на широких красных щеках, на плечах и на рукавах, будто Мирон только что вышел из пуни, где не разгибаясь весь день подавал снопы в молотилку, как до войны. Долго смотрел себе под ноги, потом дернул плечами, будто хотел стряхнуть пыль, и сказал, взглянув исподлобья на Боганчика:

— Ты, Иван, не кипятись. И я тебя знаю. Поедем в Людвиново. Там и решим что делать. Не стоять же на дороге.

И вытаскивая ноги из песка, пошел к своей телеге, тяжелый и сгор­бленный.

Затопали по дороге ноги, как цепы на току: люди пошли к своим лошадям. Где-то в головах стучал кнутом по грядке Янук, впереди каш­лял Панок, сильно, долго отплевывался. Никто не разговаривал. Кого-то позвал своим пискливым голосом Алеша; Таня видела, как он хотел встать на мешки, прикрываясь ладонью от солнца, но к нему подбежала Наста и замахала обеими руками.

Впереди, в самом логу, около кладбища, застучала по камням Боганчикова телега. Натянув вожжи, захрапела и сошла с дороги в ячмень Танина кобыла.

«Тяжело по песку. Кобыла знает,— подумала Таня и сжала в руках вожжи.— Упусти только...»

Взглянув на дорогу, она увидела, как возле своей телеги суетится Наста — отводит в сторону, в ячмень, кобылу. У Насты на плечах мо­тается платок — кажется, вот-вот сползет и упадет кобыле под ноги.

— Платок!..— кричит Таня, но Наста не слышит: держа за уздечку, поворачивает кобылу в ячмень.

Таня хватается обеими руками за край телеги, чтобы повернуться на бок. Приподнявшись, слышит, как шуршит под колесами дресва. По рукам стегают жесткие остистые колосья.

Ехали воз за возом — подводы вытянулись шнурком вдоль ячменя. Когда спускались с горы, кобыла побежала; хомут сползал ей на голо­ву, бил по ушам; сзади по ногам, наезжая, била передком телега.

Таня лежала бочком на мешке и смотрела на передние подводы. Все будто попрятались: ни Боганчика, ни Махорки. Таня испугалась. Крикнула бы, если б не кашлянула в ячмене Наста — она все еще вела кобылу за уздечку. Прижалась к хомуту, ее и не видно, только платок по-прежнему мотается на плечах.

«Почему она бросила Буланчика?..»

Но Буланчик шел за Алешиной телегой сам, как привязанный. Мо­жет, Алеша взял его за повод?

— Наста...

Наста молчит, не слышит, кашляет от пыли. Мелькнула, показав­шись из-за плеча у Насты, седая Панкова голова и скрылась. Из ячме­ня выпорхнули воробьи, долго били крыльями по колосьям и стайкой устремились на Сушково.

Стало тихо как-то сразу. Даже не шуршала под колесами дресва.

Подводы остановились. Сначала передняя, а за ней остальные, одна за другой, будто увязли в песке. Януков конь уперся головой в мешки.

Глядел одним глазом из-под гривы на Таню, грыз зеленые от пены уди­ла и дышал ей в шею, нагоняя холод.

Там, где дорога из Сушкова поднималась в гору и сворачивала в сторону лога, поднялась кучка белой пыли, маленькая, с охапку. Пыль была густой, долго висела над дорогой на одном месте, потом сразу стала расти, собираться в клубы, как дым, колыхаться и, поднимаясь, поползла к ним. Кто-то из-за кладбища ехал по самому песку в гору. Тут, на горе, всегда песку по колена, и летом, когда возили с Курьяновщины снопы, за подводами долго тянулась пыль, поднимаясь у самой гати выше ольшаника. Когда на нее светило солнце, пыль становилась похожей на бурые облака и была видна из деревни.