Тартак - [11]

Сегодня, когда они вернулись из Корчеваток, во дворе было все бело от перьев — у них были только белые куры. Перья были в крови, мокрые еще, прилипли к подорожнику. Валялись выброшенные из сарая под завалинку разбитые кирпичи; снятые с шеста веники были разбро­саны по всему двору. Маленькие веники, мать их навязала, чтобы па­риться зимой у Панка в бане, которую он сложил в прошлом году у реки. Веники еще не высохли, пахли березовым листом.

Около сарая власовцы начали рыть яму, длинную, вровень с забо­ром. Наверно, рыли окоп или что-то искали. Наворотили желтого песка целую гору.

Мать через силу собрала во дворе веники и, обойдя яму по песку, бросила их в сарай через порог. Мать такая... Ничего не оставит без присмотра.

Когда позади, у моста, начинают стрелять, Таня сидя нагибается к мешкам. Видит, как кобыла разбрасывает задними ногами песок, его высоко поднимают крутящиеся колеса. Тане становится страшно — ка­жется, будто падаешь с телеги. Она выпускает из рук вожжи и хватает­ся за мешки.

Когда же стрельба затихает, Таня сползает в передок и спускает с мешков «оги: затекли. Кобыла машет хвостом, достает им до Таниных колен. Хвост у кобылы мягкий, рассыпается по ногам, как прядки льна, щекочет. Ногам легко, они не ноют, и Таня поправляет длинную косу: коса раскрутилась и сползла на шею.

«Тяжелая... Надо было в две заплести и уложить вокруг головы... Тогда не сползли бы...»

Поправив косу, закрутив ее туже и заколов двумя шпильками из белой проволоки, она оглядывается на гать: там еще стреляют. Над дорогой повсюду стоит пыль, ползет на ячмень. Виден один Януков конь; далеко за ним едут Сергеихин Алеша и Наста. Их самих за пылью не видно, слышно только, как стучат позади колеса.

«Отстали как...» — думает Таня, и ей становится еще страшнее. Когда все близко, она не боится, а так кажется, что она одна на этой дороге. Алеши вовсе не видать на возу, только Наста машет платком возле его телеги.

Таня поднимается на колени.

«Где же Алеша?.. Верну-улся в деревню...— догадывается она.— Наста, наверно, надоумила. Взяла на себя его подводу, а самого верну­ла. Он же им неровня. Ребенок еще совсем, чтобы на ночь глядя ехать в Красное. Наста добрая...»

Когда Таня думает, что Алеша вернулся в деревню, ей хочется пла­кать. Она приподнимается еще выше и снова смотрит назад, на гать. Но их хаты отсюда не видно.

Тане и самой хочется вернуться. Попросила бы Янука, чтобы взял ее кобылу. Кобыла послушная. Привязал бы за уздечку к своей телеге, она бы и шла. Янук, видно, не согласится. Наста согласилась бы, но она не возьмет три подводы. Может, Боганчика догнать? Не-ет... Его она не любит. Никогда не стала бы его просить. Она с ним и в деревне не разговаривает. Панка бы...

Алеша где-то уже дома... Перебежал гать, прошмыгнул мимо вла­совцев и — в деревню. В деревню власовцы пропускают. Сегодня всех пропустили, кто возвращался из Корчеваток. Взять бы да и побежать вслед за ним.

Но дома накричит мать.

Таня вдруг подумала: почему мать гнала ее в подводчики, когда Махорка с власовцами пришли брать кобылу? Едва на ногах стояла, а гладила Таню по голове и шептала:

— Езжай, дочка, езжай... Я одна буду мучиться...

Мать чего-то боится. Разве она, Таня, не спряталась бы от власов­цев в хлеву, чтобы в Германию не увезли? Второй раз ее уже не погна­ли бы в деревню, к Мироновой хате. Не в хлеву, так в картофеле на огороде спряталась бы. Ботва высокая, свиней в ней не видно, когда залезут туда.

Алеша где-то дома... Бежит по улочке вдоль забора и смеется, по­казывая зубы, как и его брат Юзюк. Алешина мать еще из-за порога накричит на Алешу, что вот он совсем отбился от рук и что ему, неслу­ху, надо всыпать ремня сколько влезет и он получит свое, получит... Потом она погонит его к зыбке — качать близнецов, а сама в сердцах пойдет к печи и станет там греметь посудой. Алеша будет молчать, взъерошившись, как ежик, и сопеть; потом, когда мать остынет, он пой­дет к кровати, что стоит у окна, прислонится к спинке и начнет качать одной рукой зыбку, глядя в окно, откуда видно загуменье; за ним — дорога, а за дорогой желтеет песок. Алеша станет вглядываться туда, вспоминая, наверно, вчерашние игры. Потом засмеется тихо, втянув голову в плечи и показывая зубы. И опять будет очень похож на своего брата Юзюка.

Таня каждый раз, когда заходила к Сергеихе, заставала Алешу у зыбки. И сама качала близнецов. Даже приподнимала одеяло и смот­рела на них. Лежат в глубокой зыбке — сюда голова, туда голова — в холстинных пеленках, перевитые красными поясами с кистями, и шеве­лят губами: сосут сусло из белой тряпочки.

У дороги над ячменем мелькают в пыли белые мотыльки, будто кто их пересыпает, летят за телегами. Они летят роем от самой деревни; когда поила в реке кобылу, мотыльки садились на грязь у моста.

Таня смотрит на них, и ей хочется соскочить с воза, поймать хоть одного в кулак и, сжав в руке, приговаривать:

Мотыль, мотыль, дай муки,

а я тебе маку...

Она ловила мотыльков, когда была такая, как Алеша. Теперь ей пошел пятнадцатый.

Мотыльки остаются позади — мельтешат где-то над Алешиной теле­гой.