Тартак - [10]

На небе ни облака: небо, как и вчера, чистое с самого утра. Солнце еще висит над лесом, красное, не греет. Где-то за деревней, в Камене на­верно, что-то горит — в небо столбом поднялся черный дым. На улице у Панковой хаты бегали и пищали цыплята, маленькие, желтенькие. Одни, без наседки. Около моста, наверно у Махорки в огороде, мычал те­ленок.

Снова начали стрелять: и в конце деревни и за рекой на кладби­ще — возле Сушкова.

На крыльцо вышла мать с узлом подушек; положила их на землю, села на порог и стала глядеть на Таню, подперев рукой голову. Смот­рела и плакала.

Юзюк вывел во двор кобылу — кобыла шла за ним, дрожа и при­жимая уши.

— Здорово, мать!..— громко крикнул Юзюк.

— А, сынок ты мой... Откуда же ты? — Мать поднялась с порога.— Что же это делается? Как же это все бросить? И бежать невесть куда?

— Ничего, мать. Мы тихарем. Корчеватки близко.— Юзюк смеялся, показывая зубы.

— А ваши, сынок? Уехали, наверно, раз прибежал? Только мы од­ни и хворые и горем убитые.— Мать с трудом стояла на ногах.

— Наших уж черт не возьмет. Когда телега загремела по загу­менью, даже немцы испугались и — назад, за реку. Как мыши — шик, шик в кусты. Сам видел.

— Не надо так, сынок. У вашей же матери маленькие.

— И малые и старые дали драпака. Догоним. Не плачь, мать,— Он вел кобылу на поводу далеко от себя, боясь, чтобы она не наступила на босые ноги,— та грызла удила и стучала подковами о землю у крыль­ца. И снова Таня подумала, что Юзюк уже совсем взрослый... Поду­мала еще, что он прибежал босой — обуть, видно, нечего, а лапти носить не хочет.

Кобыла рвалась из оглобель, и Таня уцепилась обеими руками за уздечку. Юзюк, задрав ногу и упершись ступней в белые клещи хомута, изо всех сил тянул супонь. Широкая черная супонь из сыромятной кожи впивалась ему в пальцы, они даже посинели. Из-под ступни сыпался на траву песок.

— Таня...

— Что?

— Где мать?

— В хате. За узлом пошла. Пока вынесет без помощи...-

— Таня...

Она молчала, уцепившись руками за уздечку: кобыла не стояла на месте.

— Таня... На Палик пойдем. Супонь чертова... Сырина... Не стя­нешь. Таня...

Она молчала. Не думала, что он скажет такое.

— Дугу еще нашли! — Он начал злиться. У него покраснели и руки и лицо, налились кровью.— Таня! Я нарочно... За тобой. На Палик все идут. В Корчеватках не спрячешься. Туда тоже немцы придут, найдут и Корчеватки... Таня! — Он помолчал.— Мы будем вдвоем. Не бойся. Мать оставим. Старых не тронут.

Из Сушкова немцы стреляли не переставая, и он не говорил, а кричал на весь огород. Таня молчала: чувствовала только, как горят щеки, будто кто хлестал по ним, и думала:

«Что же это?.. Что он говорит? Бросить мать?»

— На черта оно мне нужно...— Таня и сама не знала, как это у нее слетело с языка.

Он замолчал, поглядел на нее исподлобья большими глазами и за­кричал снова, показывая рукой за реку, на кладбище:

— Слышишь?

Потом ей уже казалось, что Юзюк ничего не говорит, только зовет: «Таня... Таня...» Никто так никогда ее не звал.

В Сушкове стрельба вдруг затихла, хотя еще слышно было, как по лесу катится эхо. Била ногами кобыла, сопел, упершись ногой в хомут, Юзюк. Потом, отвернувшись от хомута, он в который раз уже зашептал:

— Таня...

Она больше не поднимала на него глаз, боялась.

В деревне было тихо. За рекой, где недавно стреляли, кричал, как шальной, чибис; за гумном, в сосняке, тарахтели по корням телеги. Била о землю подковами кобыла, выворачивая наверх белую, мелкую, словно бобы, молодую картошку.

В лесу замычала корова, потом снова стало тихо. За гатью, в той стороне, где было кладбище, что-то заныло, будто из-под земли, затем, уже над самым мостом, зазвенело, словно пчела, загудело на всю де­ревню.

Таня увидела «раму», когда та была над Панковой хатой. «Рама» летела низко, почти касаясь крыш, как и вчера вечером. Пролетела над самой улицей и, слегка накренившись, повернула к лесу, к ямам, где прятали на зиму картошку и где с восходом солнца, когда Янук гнал в поле скотину, ходили с лопатами партизаны — рыли окопы. Пар­тизаны рыли теперь окопы и в конце огородов у плетней, и у реки за околицей. Назад «рама» летела опять над улицей, еще ниже. Черная и дырявая, как старая заслонка от печи, она качала крыльями. В конце деревни скрылась с глаз, свалилась, как подбитый ворон, за лес и там долго ныла не утихая.

В той стороне, должно быть в самом Камене, глухо бухнуло, будто что-то тяжелое бултыхнулось в воду; потом прошумело над загуменьем, словно аист, летевший на сосны в конце деревни, и грохнуло на ямах. В хате мелко зазвенели стекла.

— Та-аня!..— закричал Юзюк, и она отскочила от телеги. Рвану­лась в оглоблях кобыла, Юзюк, ухватившись за вожжи, повернул ее под поветь.— Мать забирай!

...Таня смотрела на дорогу. Сейчас, когда они подымаются в гору, к школе, кобыла по колена увязает в песок, напрягается изо всех сил. Вдоль ячменя, где протоптана стежка, трава вмята в песок. Дорогу тут разворотили и кони и люди: видны следы подков и сапог.

Таня вновь подумала о матери. Встанет ли она с кровати, закроет ли дверь? Если закроет, хоть бы вернулась сразу на кровать. А то возь­мет веник и будет подметать крыльцо. На него каждое утро взбирают­ся куры, наносят песку. За ними то и дело подметай, стой с веником в руках и не отходи, пока не прогонишь со двора на огород, в картошку, где они копаются под ботвой.