Танины тополя - [12]
— Вы понимаете, какое сейчас положение на фронтах. И в семьях. Мы взяли на учет всех детей, которые лишились отцов, а то и обоих родителей. Много эвакуированных. Среди них совсем маленькие дети. Конечно, и в школах нужны люди. Но еще серьезнее обстоит дело с детскими садами. Я рекомендую вам пойти в детский сад № 90 воспитательницей. Зарплата, правда, маленькая. Группа смешанная, дети всех возрастов. Работать придется в полторы смены. Согласны?
— Конечно.
— И еще. Судьба вашей предшественницы Розы Ивановны Сталино сложилась трагически. Она поехала лечиться на юг и погибла во время бомбежки в первые дни войны. Дети привыкли к ней. У вас, возможно, возникнут трудности. Конечно, на первых порах.
— Думаю, что все будет хорошо.
…Лютые морозы сковали деревья, ледяным штихелем выгравировали узоры на окнах, сделали из электрических проводов толстые неподвижные канаты. Люди не задерживались на месте, каждый спешил поскорее добраться до дома или до работы.
Таня, в поношенной заячьей полудошке, в бурках с галошами, сшитых из лоскутьев кожи, каждое утро спешила в детский сад на Сельской улице, где она теперь работала.
На вторую Ключевую улицу в Перми меня привело давнее желание встретиться с Татьяной Семеновной Васильевой. В небольшой уютной комнате, обстановка которой свидетельствовала о прочных старых привязанностях хозяйки, мы сидели за круглым, высоким столом, пили душистый чай с домашним яблочным вареньем и тихо беседовали.
Татьяна Семеновна, бывшая заведующая детским садом № 90, полная женщина («С сердцем у меня плохо…»), с типичным русским лицом и гладко причесанными волосами, рассказывала спокойно, подолгу задумываясь.
— Жила она у меня, тогда еще на улице Орджоникидзе, напротив зоосада, как родная, хотя были у меня свои дети, Аркадий и Фина. Мужа моего забрали в тридцать седьмом, в заключении и умер. Пришло время, когда его полностью реабилитировали, в партии восстановили. Ну да, я, кажется, отвлеклась… Так вот и жили вместе: все делили — и горе, и радость. Да ведь у всех было так: недоедали, не хватало дров, недосыпали. Тогда, помню, говорили и к месту, и не к месту: что делать — война!.. Кое-как скопили Тане на заячью полудошку… Ох, и любили ее на работе: и дети, и сотрудники… Постойте…
Татьяна Семеновна поднимается, подходит к комоду и, бережно достав из ящика две фотографии, показывает их мне. На одной из них, увеличенной с маленького снимка, присланного с фронта, Барамзина в пилотке, в серой шинели, на другой…
— Вот. Ну-ка, найдете ли своих знакомых? — хитро улыбается моя собеседница.
Я без труда нахожу Таню, юную, красивую, в темном жакете. Узнаю и Татьяну Семеновну, узнаю по глазам, которые у нее, пожалуй, ничуть не изменились: взгляд ясный, прямой, спокойный. Забегая вперед, скажу: я так долго, любовно и внимательно разглядывал эту редкую фотографию, так дотошно расспрашивал Татьяну Семеновну, кто еще изображен на снимке, что она, сжалившись, подарила мне ее, когда мы прощались.
— Ребятишки у Тани росли развитые, что и говорить. Все могли: зверюшку слепить, а то и солдата с гранатой, цветы посадить, стихов много знали. Вышивали кисеты для воинов и носовые платки. Что еще?.. По утрам, после зарядки, влажным полотенцем обтирались до пояса, — тут уж им от Татьяны Николаевны спуску не было, всех приучала к закалке… Любила она петь, и дети тоже. В то время в детском саду еще не было пианино. Татьяна Николаевна музыкальные занятия проводила под патефон. Все вместе пели «Орленка», «Эх, хорошо!» и «Куплеты тореадора». Каким образом эта пластинка оказалась в детском саду, никто не знал, но слушали ее с удовольствием и взрослые, и дети.
В детском саду.
Татьяна Семеновна задумывается, повернув голову к окну, а я в это время кладу на колени блокнот, чтоб не было видно, пытаюсь что-нибудь записать для памяти.
— В начале войны у нас в детском саду жила девочка из Ленинграда, эвакуированная, и Татьяна Николаевна учила ее грамоте за два класса. Когда девочку увезли, то приняли ее в школу уже в третий класс. Девочку звали Ирочка, а фамилию я уже забыла… Нет, помню: Ирочка Пирогова… Еще расскажу. Как-то Таня отдала своей подруге Зине, воспитательнице другого детсада, черную юбку. «Ты что это? — спрашиваю. — У самой ведь нет ничего». — «Как это нет? — смеется. — У меня еще плюшевая жакеточка есть — шик, блеск, красота! У Зины вот совсем ничего нет. Пусть поносит». Потом она отдала Зине и серое пальто — поносить. Сама Таня проходила до теплых апрельских дней в своей заячьей полудошке.
Незаметно сгустились сумерки, Татьяна Семеновна включила свет. Я взглянул на часы и понял, что давно пора покинуть уютную комнату и ее гостеприимную хозяйку. А Татьяна Семеновна снова взяла с комода увеличенный Танин портрет, присела и раздумчиво сказала:
— Детей ведь по-разному можно учить труду. Лучше учить на себе. Это она умела. Бывало, грязно в садике: что поделаешь, у технички работы уйма, не всегда управится, а то и больна. Таня скажет старшим воспитанникам: «Ну-ка, ребята, поможем тете Дусе. Берите тряпки, пол будем мыть вместе. Кто справится с заданием быстрее и лучше?» — и первая начинает мыть. Мы тогда все сами делали: и дрова на зиму готовили, и картошку сажали, и штукатурили, и малярили. Где можно, и дети нам в помощь. Зато никто, — я-то многих своих воспитанников и сейчас вижу, — никто в белоручки не вышел…
