Танец бабочки - [28]

— Поэтому призраки облюбовали твой дом? — следопыт указал на старческую компанию на веранде, увлеченную разговором.

— Призракам не чужды мирские утешения, — с хитрецой вымолвил Матабэй. — Ими движет дух противоречия.

— Вечное блаженство или хорошее сакэ? — угадал Икуно.

— Согласитесь, выбор не из легких.

— А женщины не входят в яблоко раздора?

— Мы выходим из реалий, мой господин, — хозяин подёргал себя за бороду, указывая на невозможность составить конкуренцию молодым.

Икуно понимающе усмехнулся.

— Наш ужин затянулся не зря. Лучшего финала трудно желать, — старик жестом пригласил гостя в дом.

Непродолжительная церемония знакомства плавно вернула вечер в предыдущее русло: старческие байки, смех, випивка. Потягивая сакэ следопыт лениво следил за течением беседы. Интрига, ставшая предметом расследования, не несла поводов для радости. Слишком много подводных камней. И слишком мало надежд остаться вне игры. Впрочем, опасные моменты жизни становились дорогим достоянием именно в силу своей необычности. Только время запрашивало все большую цену. И стоила ли игра свеч?

Старики искоса поглядывали на задумчивого гостя. Вид племянника даймё Ямадзаки вряд ли можно было назвать презентабельным. Складывалось невольное впечатление, что Икуно вчера лихо отплясывал с чертями, настолько неприглядно выглядел следопыт. Впрочем, стариков, интересовало еще кое-что.

— Знаешь, Икуно, — вывел гостя из задумчивости Судзуки, — мы за праздной болтовней вспоминали твоего батюшку, да хранят боги его душу.

— И выпили за упокой не одну чашу, — прибавил Сагара.

— Иттэй был мастер великой силы, — кивнул Судзуки.

Матабэй разлил выпивку. Гость, слегка поклонившись, выпил со стариками. Соседи закусили и молча переглянулись.

— Верны ли слухи, что отец не от огня смерть принял? — решился спросить Судзуки.

Икуно медленно поставил чашу.

— Впервые слышу подобное.

В застолье зависла пауза. Старики смущенно переглядывались.

— И какую судьбу приписали отцу? — спросил гость.

— Да, будто, схватка с разбойниками в гостинице случилась. И такая рубка была, что от летящих искр поджог произошел, — сказал Сагара.

— А батюшка твой, всех зарубив, от ран скончался, — закончил Судзуки.

Все, не сговариваясь, смерили Матабэя взглядом. Старик опустил голову.

— Красиво, — вьедливо отозвался Икуно. — Только мелковато. А конницу отец не положил, скажем так, по случаю? Как раз его размах.

Зависшая тишина взорвалась дружным смехом.

— Мы-то, ослы, уши развесили… — сквозь приступы хохота выдавил Судзуки. — А Матабэй, знай свое, купил задешево!

Старики еще некоторое время, смакуя услышанное, то и дело надрывали животы. Тсукиоми[40], бог луны, забравшись высоко в небо, ночным фонарём висел над селением, мягко напоминая о позднем часе. И даже когда гости, уставшие и довольные, разошлись по домам, вдоль улицы еще долго кружило эхо далекого смеха.

— Простите, мой господин, — виновато промямлил хозяин. — Мой язык без костей.

— Я не виню тебя, Матабэй, — после молчания произнес следопыт. — Время берет дань, требуя пролить свет на все тайное.

— Неужели память столь капризна? Гость невидящим взглядом смотрел в черноту ночи. Половина неосвещенной стороны лица тонула во тьме. Матабэй невольно сьежился, настолько призрачным показался облик рёнина. Или духи опять облюбовали его дом?

— Все проходит, друг мой, — с затаенной печалью произнес Икуно. — Стираются дни, лица, города. И только те, кого мы любили, навсегда нашли приют в нашем сердце. А сердце капризно. Иногда. отзываясь болью в груди, оно настойчиво стучит о чём-то невысказанном.

— Странно слышать от вас такие речи, — прошептал Матабэй.

— Почему?

— Вы размышляете как старик.

— Значит, мы понимаем друг друга.

Такаги, мирно посапывая, дремал у ног деда.

— Вот, счастливец, — сказал гость.

— Почему?

— У него нет памяти. Каждый день с чистого листа.

— С ним еще говорят боги. А на небесах нет прошлого и будущего. Есть бесконечность настоящего.

Акиро писал:

«… Ты знаешь, я пытался вызвать в памяти образ того беззаботного мальчика, каким был когда-то, и терпел поражение за поражением. Все попытки достучаться до святая святых детства проваливались в пустоту. Не то чтобы я сильно желал этого. Мне было интересно вернуться к первоначальному образу, еще не замутненному грубым рисунком жизни. Вспомнить первооснову.

Тем годам была присуща бесхитростная простота и жизнь воспринималась в ее естественном потоке. Сейчас же, по прошествии двадцати лет, я с ужасом понимаю, что не нахожу ни в чем опоры. Картины дней напоминают мираж, тающий, стоит только протянуть руку. Такими же призраками мелькают попутчики на этом зыбком пути. Родные уходят к предкам, дружба рассеивается как туман у вершины Фуджи, женщины, которых мы любили, греша непостоянством, увлекаются новой игрушкой. И заботливо сотканная паутина отношений вдруг обнаруживает непрочность при первом порыве ветра. Все тает, просачивается сквозь пальцы, исчезает как дым.

И в отчаянии я цепляюсь за странное счастье юных лет. Да, там, в тихом уголке моей памяти осталось ощущение счастья, незамысловатой радости. И, возможно, мои неудачи вернуть детскую непосредственность вызваны грубой шкурой, которую надевает каждый из нас, минуя год за годом. В этой круговерти мы забываем, кто же мы на самом деле. И та роль, которую придумали для себя под лепет окружающих… Сколько в ней правды? Сколько в ней нас самих?…»