Танец бабочки - [22]

— Смотри!

Когда самураю большими щипцами рвали сухожилья, сын Иттэя был на грани обморока. Красные пятна зацвели на снегу. На запах вскрытой человеческой плоти залаяли псы. Не в силах шевельнуться, молодой человек широко распахнутыми глазами наблюдал весь ужас происходящего. Картина напоминала нелепый ночной кошмар. Несмотря на жуткие пытки, лицо приговоренного подернулось только дымкой усталости. Самообладание не покинуло воина, даже когда тело начали сверлить сверлами. Но крика не было. Лишь легкий стон оглашал площадь Брызги крови окропили снег вокруг помоста. Смотреть на это было невыносимо. Икуно попытался инстинктивно отвернуться, но крепкая рука отца твердо держала за плечи.

— Ты должен видеть, — стоял на своем Иттэй.

Пытки длились целую вечность. Так во всяком случае показалось Икуно, когда квинтэссенцией действа стала последняя, не менее страшная, часть — приговоренного окунули в кипящий соевый соус. И здесь память открылась с неожиданной стороны. Молодой человек вдруг вспомнил этого самурая. С десяток лет назад воин часто захаживал к отцу, угощая пятилетнего Икуно рисовыми пирожками. Вне сомнений, это был Накаяма — так звали приговоренного. И что теперь? Теперь Икуно предстояло отблагодарить самурая ударом меча.

Ждать пришлось недолго. Приговоренного вынули из чана. Зрелище вызывало смесь отвращения и жалости. На воине не было живого места. Тело представляло собой полуобвареный кровавый кусок мяса. Кое-где из толпы прозвучали возгласы с просьбой облегчить страдания несчастного.

Старейшина склонился к даймё Ямадзаки.

— Может быть достаточно?

Ицуери молчал. Мужество приговоренного вызывало уважение. За все время экзекуции самурай не проронил ни слова. Продолжать дальше не имело смысла. Чрезмерная жестокость могла вызвать недовольство народа.

Ицуери кивнул, дав согласие на прекращение пыток.

— Твое время пришло, — мягко подтолкнул сына Иттэй.

Позже, пытаясь восстановить в памяти все детали, Икуно терпел неудачу. Обрывки, короткие вспышки воспоминаний никак не вязались в цельную картину.

Молодой человек не помнил, как взошел на помост, как с голодным ожиданием на него смотрела толпа, жаждущая крови. Когда Икуно занес меч, время остановилось. Мышцы задеревенели. Тело отказалось слушаться. Молодой человек застыл, не в силах нанести удар. Над площадью повисла мертвая тишина. Все ждали удара, которого все не было. Даймё Ицуери переглянулся с братом.

Наконец приговоренный слегка повернул голову и прошептал:

— Не позорь нас. Убей меня.

Слова самурая явились катализатором. Меч Икуно обрушился вниз посланником смерти. Кровь брызнула в лицо. И наступила ночь…

… Ночь. Яростное пламя красными языками взметнулось к небу. Воины расселись вокруг костра. Разговор не вязался. Тень смерти самурая пролегла между людьми.

Икуно дрожал с непривычки. Перед глазами все еще стояло окровавленное лицо, за мгновение до того, как меч навсегда проведет черту между жизнью и смертью.

Молодой человек действовал спонтанно. Короткий замах и — удар! Голова скатилась с помоста, утонув в снегу. Еще несколько конвульсий, и тело замерло. Икуно застыл над трупом, оцепенело уставившись на кровавый ручей, пульсирующий из разрубленной шеи. Грубая реальность — изнанка жизни — потрясла до основания. Воспоминания вызвали запоздалую реакцию. Икуно вырвало.

Воины встретили событие дружным хохотом.

— А твой малец ничего, — обратился к Иттэю сквозь смех утитонин[35] господина. — Держался дольше всех.

— Это точно, — подтвердил кто-то из самураев. — Меня стошнило еще перед казнью.

— Был хороший пример, — желчно вымолвил толстый воин. — Ты ведь в свое время мог переблевать кого угодно.

Воины взвыли от смеха. Ямадзаки ухмыльнулся и бросил сыну хаори из барсучьей шкуры.

— Это одежда воина, — произнес Иттэй. — В ней не заводятся вши. В походах нет ничего лучше.

— Не рано ли посвящаешь мальца? — спросил толстяк. — Дай немного отдышаться.

— Пусть привыкает, — кивнул Иттэй.

— Ты поступаешь верно, — поддержал отца утитонин. — Раньше в битвах участвовали все в возрасте от шестнадцати до шестидесяти. Решимость людей прошлого была безграничной.

— Здесь есть о чем пожалеть, — сказал толстяк. — Разве в наше время много тех, кто с готовностью умело отрубит голову? Дух мужчин измельчал. Взять хотя бы тебя, Огуро.

— Что? — ощетинился приземистый самурай.

— Трясти языком всякий горазд. А если я попрошу тебя стать моим кайсяку, небось откажешься?

— Соглашусь с удовольствием. За эти годы ты мне порядком поднадоел. Каким счастьем будет подержать твою башку, зная, что твой язык наконец умолк.

Самураи засмеялись. Икуно жался к костру. Озноб волнами прокатывался по телу. То, что эти люди так спокойно рассуждали о смерти, казалось противоестественным.

Иттэй заметил реакцию сына.

— Не обращай внимания. Они глупы, оттого и дурачатся.

— Хотя мы глупы, — высказался Огуро, — мы все еще живы. Разве мы не вправе считать королем глупцов Накаяму?

— О чем ты? — ледяным тоном бросил отец.

— А разве нет? — с ухмылкой произнес самурай. — Так по-дурацки закончить свою жизнь — воистину достойно глупца.

— Накаяма умер как воин, — в голосе Ямадзаки звучал металл. — Тебе не следует упрекать его, даже если он поступил опрометчиво в свое время.