Танец бабочки - [21]

— Меня смущает все.

Ямадзаки скривился в усмешке:

— Жизнь будет смущать тебя так или иначе. Твоя задача — действовать безупречно. А для этого необходма смелость. Если ты призовешь ее в союзники, впоследствии тебе не будет в чем себя упрекнуть.

— Отец, я не хочу опозорить честь семьи, но боюсь впасть в беспринципность. И сострадание бодхисатвы Каннон[34] покинет мое сердце.

— Слезы уместны после битвы. Во время боя есть место только решимости. Ты должен ясно понимать эту разницу.

Иттэй погладил сына по голове.

— Иди отдыхай. Завтра трудный день, — сказал Ямадзаки, — И это хорошо.

— Почему?

— Трудностями мы растем.

Икуно поднялся и, подойдя к двери, обернулся:

— Неужели это необходимо?

— Если я скажу, что да, ты поверишь мне?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, насколько необходима моя или твоя жизнь и кому от этого польза. Но такова цена, которую мы платим за право называться самураем и быть частью семьи, клана.

— А если я отступлю, ты осудишь меня?

Ямадзаки внимательно посмотрел на сына.

— Осужу я тебя или нет — для тебя это не должно иметь значения.

— А что должно?

— То, что может оправдать тебя.

— Что?

— Решимость умереть за свои убеждения.

С давних пор люди следовали этой практике. По достижении четырнадцати или пятнадцати лет молодому человеку предоставлялась возможность поучаствовать в казни и таким образом проявить свое мужество. Нельзя сказать, что в этом было что-то необычное. Иметь дело с кровью было призванием самурая. Но забрать жизнь таким простым способом, а не в благородном поединке — представляло собой моральную дилемму для молодого ума.

Икуно долго не мог уснуть. Ворочаясь на циновке, юноша терзался мыслями о предстоящей казни. То, что завтра ему предстояло лишить жизни человека, явилось для Икуно большим потрясением. Предки не находили в этой традиции ничего предосудительного, если заставляли начинающих воинов практиковать казнь с помощью меча. Разве можно обвинять палача в том, что он делал свою работу?

Не придя к определенному решению, Икуно помолился бодхисатве Канон, прося наставничества и защиты от злых чар дьявола.

Утро выдалось пасмурным. Холод второго месяца легкой синевой отсвечивал на лицах воинов. Лошадиные копыта взбили снежную жижу. Звенели доспехи. От лошадиных голов шел пар. Конвой медленной трусцой вьезжал на площадь. Народ расступался, пропуская грозную кавалькаду. Колеса повозки скрипели, и этот звук в зависшей тишине звучал обреченно. Икуно смотрел, потирая замерзшие пальцы. Воины казались великанами, спустившимися откуда-то с гор. Их непроницаемые взгляды были столь же холодны, как взоры богов. Даже лошади, под стать хозяинам, хранили спокойное достоинство.

Разбивая пелену снега, конвой приблизился к помосту. «Сердце добродетельного человека пребывает в покое» — вспомнил Икуно изречение одного священника, наблюдая хладнокровие, с каким самурай взошел на место казни. Несмотря на зимний холод, ни один мускул не дрогнул на лице воина, когда с него сорвали одежду.

— Он не боится? — обратился Икуно к отцу.

Иттэй хмуро смотрел, как приговоренного туго связали веревками.

— Он уже мертв, — глухо вымолвил Ямадзаки.

Выдержке самурая можно было позавидовать. Кровь смоет позор с его имени и с имени его потомков. Так было всегда и так будет.

Прежде чем показать свое искусство, палач едва заметным движением кивнул воину, как бы спрашивая о готовности. Приговоренный ответил легким поворотом подбородка. Стража ударила в барабаны. Отец положил руку на плечо.

— Ты должен видеть все от начала до конца, — с несгибаемой решимостью произнес Ямадзаки. — Смотри неподвижно, как бы отвратительно это ни выглядело. Воин должен сохранять спокойствие даже в аду.

То, что случилось дальше, осталось в памяти навсегда. Никогда прежде и никогда после не довелось столкнуться ни с чем подобным. Жизнь жестока сама по себе и кровавый след, как неизбежный атрибут, тянется за воином через весь путь. А получить удар катаны — вещь вполне обыденная и прозаическая. Меч в одно касание открывал обратную неприглядную сторону жизни — вид разорванной плоти привлекал только тошноту и мух. С годами Икуно свыкся с необратимой способностью клинка вносить в гармонию человеческого лица за одно мгновение полный хаос. И живое трепещущее тело превращалось в кусок окровавленного мяса. Со временем глаза мертвецов уже не будили чувств.

Преступление этого человека заключалось в том, что он украл деньги из казны клана. Впоследствии самурай был схвачен и сознался в содеянном. Поскольку случай составлял прецедент, наказание требовало показательной строгости, дабы избежать возможных искушений со стороны слуг в будущем. Самурая приговорили к мучению пытками до смерти. В качестве снисхождения дайме пожаловал приговоренному удар милости, как возможность умереть с честью.

Когда палач со щипцами в руках приблизился к самураю, Икуно показалось, что на землю опустилась ночь. Преодолевая дрожь, юноша набрался смелости и поднял глаза. Вначале воину вырвали все ногти. Но это было только начало. Дальше сожгли все волосы на теле. Вид полыхающей, как факел, головы отозвался тошнотой в желудке. Икуно попытался отвести глаза, но отец настойчиво повернул голову.