Танец бабочки - [18]

— У покойного твердая рука, — бросил между делом.

Мунисай, немного оклемавшись, попытался подойти поближе.

— Вскрыть себе живот с таким вдохновением — это воистину искусство, — глубокомысленно промолвил Икуно.

Самурай оторопело смотрел на обрубок шеи. Гость перехватил взгляд воина. Тело, этот кусок мяса, исполнен глубокого смысла. Что любил этот человек? Пение флейт в вечерней тиши, вишни в разгар цветения, влекущие движения танцовщиц или полную луну на безоблачном небе? По ком скучал и кого ненавидел? Ужаленный жизнью, он не смог отыскать траву мэнамоми, которая как говорят, исцеляет змеиные укусы. Или не захотел? Земля, как любящая мать, принимает всех в свои обьятия. И благочестивых мудрецов и запутавшихся грешников. Для нее все равны и любимы.

Пятно крови красовалось призрачным узором.

— Да и помощник выступил неплохо. Работал от души.

Мунисай подавленно молчал.

— Кстати, — разглядывая тату у основания шеи покойного, сказал Икуно, — кто выступил в роли кайсяку[31]?

Рисунок, сделанный умелой рукой, красовался в том месте где плечи вливались в шею. Икуно взял лампаду и долго вглядывался в замысловатый извивистый узор. Только при ближнем осмотре он понял, что художник изобразил портрет бабочки. Довольно странный выбор, как для мастера меча. Воины скорее предпочитали разрисовывать свои тела драконами, львами или тиграми. Но бабочка?… Занятно.

— Ты что, оглох? — поднялся гость.

Самурай был нем, как рыба.

— Я, — наконец произнес с трудом.

— Ты?!

— Я.

Мунисай поднял голову и в свете лампы Икуно разглядел горечь на лице самурая.

— Н-да, — сказал гость, — и как впечатления?

— Я только выполнил свой долг, — медленно произнес воин. — Долг своему господину.

— Что?! Ты служил Синмэну?

— Да.

— А как же даймё?

— Мой господин, Сато Синмэн, служил даймё и дому Нибуро. Я продолжаю путь долга господина на службе клану.

Икуно шумно вздохнул:

— Служишь, значит? А мне работенку подкинул?

Мунисай молчал.

— Где голова? — спросил Икуно.

— В бочке.

— Принеси.

— Нет, — уперся самурай.

— Принеси, кому говорят?!

— Не могу, — дрожащим голосом повторил Мунисай.

— Ты что, тряпка?! Тряпки не могут! — крикнул Икуно. — Иди и не ломайся.

Самурай повернулся и исчез в сумерках. Через некоторое время из темноты донесся глухой шлепок. Икуно, захватив ночник, прошел несколько шагов.

Мунисай лежал на земле, обняв рукой ведро. Гость подсветил. В стянутой бамбуковым обручем посудине плавала голова Синмэна.

На шум прибежала служанка.

— Обморок, — констатировал Икуно. — Красиво лежат. Любовь до гроба. Пожалуй, придется сделать ему подарок — голову любимого господина. Будет хранить под подушкой. Любоваться по праздникам.

Широко открыв глаза, девушка слушала ахинею гостя.

— Ты приведи храбреца в чувство, дочка. Только водичку из другого ведра возьми. На всякий случай…

Пока девушка возилась с самураем, Икуно вернулся к телу. Сосредоточенно скользя взглядом по складкам платья, по залитой кровью руке, крепко сжимающей малый меч, гость ловил себя на странных мыслях.

Акиро как-то писал ему:

«… Жизнь подобна сновиденью. Однажды мы проснемся и поймем, что все, что казалось долговечным, все, чем питалось наше сердце, все, в чем хранились мечты, ушло безвозвратно. Удовольствия преходящи. Наивно стараясь пустить корни в буйное цветение жизни, мы забываем, что от пропасти нас отделяет только шаг. И все наши привязанности не более чем иллюзия, самообман. Помнишь тот безумный снегопад, настигший в горах? Снег ложился вокруг, осыпая мир в какой-то неземной тишине. Я давно не знал такого покоя. Именно покоя.

Возможно, за гранью рухнувших надежд, за незримым покровом наши сердца, наконец, обретут долгожданное успокоение. И смерть станет освобождением…»

Икуно закрыл глаза и вдруг ясно увидел петлю дороги, занесенную снегом. Горные вершины тонули в белой мгле. У края дороги — одинокий силуэт. Она стояла, завернувшись в заснеженое платье. Покрытые инием ресницы, тусклый взгляд. Побелевшие от холода пальцы. Мама… Она стояла, не шевелясь, будто навеки сроднившись с обледенелым пейзажем. А снег все шел и шел, набирая силу, размывая очертания далекого образа…

Звук ветряных колокольчиков вернул из забытья.

— Он запретил мне следовать за ним, — сказал Мунисай из-за спины.

— Твой господин был мудрым человеком, если запретил делить свою судьбу, — медленно произнес Икуно.

Гость отметил мрачное состояние воина.

— Н-да, — оглядел самурая Икуно, — твой путь на сегодня — чаша сакэ. Зайдем в харчевню перед ужином.

6

Сумерки спустились над селением мягкой волной. Пламя свечи отбрасывало на стены причудливые тени собравшихся за вечерней трапезой. Старики, казалось, о чем-то оживленно спорили и Такаги, прильнув к щели веранды, вглядывался в непривычно подвижные, изборожденные морщинами лица.

— Опять ты за свое, — бросил сосед Судзуки, качая головой. — Сакэ кружит тебе мозги и позорит седины. Хоть бы на старости ума набрался и не выставлял себя дураком. Весь поселок над тобой смеется.

— Эти глупцы не видят дальше собственного носа и ты им впору, — зло махнул рукой Матабэй.

— Да разве я один? — вспылил Судзуки. — Спроси, вон, Сагару.

— Цену себе набивает, — поддакнул третий, поджарый Сагара, и отхлебнул из чаши.