Тамада - [53]
Ореховое знамя по-прежнему в руках у джигита на караковой лошади. Вот он въехал в круг, спешился. Его окружили со всех сторон. Девушки прикрепляют к знамени носовые платки, цветочное мыло, флакончики с духами, конфеты.
В это время раздался веселый голос гармошки, барабана и зурны. Молодежь поспешила к музыкантам. И вот уже парень и девушка плавно заскользили в танце.
А между тем районная комиссия продолжает свою работу. Еще и еще раз проверяется пастушеская амуниция, не забыли ли чего. Колхоз «Светлая жизнь» на проверке выглядел неплохо, правда, вот скот после зимовки — много хуже, чем в других хозяйствах.
К Жамилят подошел Амин Гитчеев.
— Смотрите, на большом перевале тучи. Как бы не хлынул дождь. — Он с беспокойством смотрел в сторону гор.
— Теперь не страшно, — ответила Жамилят. — Работа у нас подошла к концу. Вовремя управились.
Грянул ливень внезапно. Все бросились к палаткам, откуда дразняще уже пахло готовым шашлыком и шорпой. Спешил с другого конца поляны и Ибрахим, но на его пути, как ангел Азраил, возник еще прихрамывающий после больницы Салман Токашев.
— Салам, Ибрахим! Как хорошо, что мы встретились! — Салман был «под мухой».
— Салам!
Салман подобострастно, долго жал Ибрахиму руку. Что ему пришло в голову? Может быть, надежда получить через Ибрахима руководящее место? Кто знает?
Они стояли на берегу речушки! От дождевых потоков, стремящихся с гор, она с каждой минутой становилась стремительней и полноводней.
Под дождем оба промокли до нитки. Ибрахим чувствовал, что Салман настроен на какой-то решительный разговор. Но о чем им говорить? Да и о чем вообще можно говорить всерьез под проливным дождем?
— Пойдем в палатку, — предложил Ибрахим.
— Нет, мне туда ни к чему.
— Куда же ты хочешь — к вдовушкам с птицефермы? — усмехнулся Ибрахим, вспомнив недавнее нашумевшее происшествие.
Салман, минуту назад благодушный, вдруг весь подобрался, словно и хмель с него сошел.
— Уж если говорить о вдовушках, — да будет аллах свидетелем! — ты устроился намного лучше меня, Ибрахим, — проговорил он, растягивая слова.
— О чем ты? — не понял тот.
Салман не спешил с ответом.
— Что ты имеешь в виду? — снова спросил Ибрахим.
— Тебе лучше знать, что я имею в виду. Я говорю о той, из чьей машины ты не вылезаешь, спелись — водой не разлить. Удачно у вас получается: с одной стороны, ты — вдовец, а она — вдовушка...
— А с третьей стороны?! — вскричал Ибрахим. Кровь прилила к голове, шея и лицо его стали пунцовыми.
— А с третьей — Али. Но он сбоку припека, как я понял, — не моргнув закончил Салман.
— Что-о! — набычился Ибрахим и пошел на Салмана. Тот отпрянул к речке. — Что, что? — взял его Ибрахим за грудки. — Да ты знаешь, кого ты порочишь? — Салман, изловчившись, вывернулся, скакнул назад, нога его зацепилась за камень, и он рухнул в воду. Его войлочная белая шляпа понеслась по течению.
Метров через тридцать он вылез из воды, жалкий, как мокрый петух.
— Видно, давненько ты не купался, — крикнул ем Ибрахим.
— Я тебя... Я тебя... Я... — не мог отдышаться Салман.
— Ну что ты меня?!
— Я так не оставлю... В суд!.. Я в партком доложу.
Салман в бессильной злобе сжимал кулаки.
— Если в суд... Знай, сам первый получишь за клевету.
— Это не клевета. Об этом все в ауле говорят.
— Только ты такое выдумать мог, да твоя балаболка Толукыз пустить по ветру.
— Если бы это была неправда, ты бы не сбросил меня в реку. Правда-то глаза ест!..
Ибрахим ринулся к нему. Салман перетрусил и бросился бегом в сторону стоянки соседнего колхоза.
Дождь угомонился так же неожиданно, как и начался. Все кругом посвежело, словно умылось, даже небо и солнце. Люди вытряхивали свои бурки, плащи, расстилали на ветру промокшую одежду. По-прежнему то тут, то там раздавались веселые крики, песни, звуки гармоники, но уже не было прежнего оживления — праздник стихал. Вновь одолевали людей будничные заботы.
Тревога охватила Ибрахима, когда он перебирал в памяти недавний разговор с Салманом. Неужели по аулу пошла бродить подлая сплетня?
Была полночь, когда Жамилят вернулась домой. На столе — уже остывший ужин, накрытый розовой салфеткой: свежий сыр, пропеченный на сковородке чурек, полкружки кислого айрана.
Все уже спят. Слышно, как на кухне во сне что-то нашептывает отец, слов не разобрать.
Кровать ее уже расстелена. Упасть бы в ее объятия, забыть бы обо всем на свете и спать, спать, спать... И чтобы не было тяжелых снов.
Присела на табурет возле кровати. Достала из кармана свой заветный блокнот в красном коленкоровом переплете, истрепанный, истасканный, излохмаченный. Почти весь испещрен ее записями. Скоро потребуется другой. Но жалко расставаться с этой книжицей, привыкла к ней. Тут каждое слово пережито, выстрадано. Писала и карандашом, и авторучкой, в правлении, на полевом стане, на фермах...
Скользит взгляд по строчкам:
«...Труд — это самое большое счастье в жизни, я так считаю. Почему? Потому что когда бывает горе, неприятности — придешь на работу, включишься в нее, обо всем забываешь, все остается позади. Тебе хочется жить, работать, созидать, хочется делать что-то еще лучше, еще быстрее, еще больше! И человек в эти минуты оживает духом, молодеет. Потому что он отдает себя людям, мир его раздвигается, и он готов вместить в себя всю вселенную...»
