Там, где папа ловил черепах - [97]

— Господа! Ломать двери! — крикнул я. — Прервать это бесстыдное заседание! Иначе все уйдем из академии!

Студенты бросились за мной, подхватили бревно как перышко — сила-то в нас ключом била, — поднесли бревно и с криками «Раз-два, ухнем!» проломили массивные двери. Профессура, конечно, разбежалась, меня и еще нескольких арестовали. Началось следствие. Среди судей, как и повсюду, были свободолюбиво настроенные люди, и наше выступление они постарались квалифицировать как хулиганство. Это было спасеньем. Защитник в суде произнес пламенную речь и в поддержку иностранцев, живущих вдали от родины и потому пьянствующих от тоски по родине, и так далее и тому подобное. Словом, выгородили нас. Иначе после отбытия срока я и мои товарищи лишились бы права закончить образование как политически неблагонадежные.

— Папа, ты у меня… замечательный!

— Да нет, как раз самый обыкновенный. Каждый порядочный человек должен иметь принципы: верить так верить, любить так любить…

— А когда ты был влюблен в маму, ты в письмах признавался ой в любви?

— Не помню. А разве главное — говорить о любви? Кто молчит, тот чувствует глубже.

— Это правда, папа?

— Правда.

— Папа как хорошо, что ты у меня такой!

— Какой?

— Все можешь объяснить, все, все, все!

Поражения и победы

Первого мая мы приехали в Тбилиси в половине шестого утра. Лева, проскакивая через галерею, поздоровался — он дожевывал на ходу, тетя Адель взволнованно крикнула вслед: «Левочка, поешь там что-нибудь!» Он отмахнулся. «Привет нашим!» — успела крикнуть я, и он умчался.

Я тоже могла бы пойти на демонстрацию с его школой, но… Мне хотелось, чтобы Отари после такой длительной разлуки увидел меня во всем блеске. А для этого нужно было новое платье.

Маму не пришлось уговаривать. Она села за швейную машинку, я пристроилась сбоку, чтобы крутить ручку «Зингера». Платье шили из светло-серого маркизета с бледно-розовыми цветами. Я всю весну мечтала появиться перед Отаром именно в таком, сшитом в талию платье с крупными оборками по подолу.

— Крути, крути, — говорила мама и ловко подсовывала под иглу материю.

— Мама, когда ты была такая, как я, тебе правился какой-нибудь мальчик?

— Нравился.

Я удивилась: раньше она вообще избегала таких разговоров.

— И ты… встречалась с ним?

— Встречалась. Он был товарищем моего старшего брата. Они вместе приходили в пансион на воскресные свидания.

— И что?

— Ничего. Переглядывались, я по нем сохла, но… Пережила.

— Что пережила?

— Он после окончания гимназии уехал учиться в Москву. И на этом все.

— Ты его любила?

— Да.

— И у вас не было ни одного свиданья?

— Не было.

— А как же тогда узнавать друг друга?

— Не хочу вспоминать о том времени, — жестко проговорила мама. — Это самые тяжелые годы моей жизни. Как мне хотелось материнской ласки, как я мечтала хотя бы о приветливом слове ее! Скучала я по родным страшно. У меня тогда были ужасные головные боли, такие боли, что мне даже разрешали, при всей строгости режима, лежать днем в дортуаре. Я умоляла маму взять меня из пансиона, но она не брала, потому что наша семья была не в состоянии нанимать частных учителей, а в селе, где мы жили, среднего учебного заведения не было.

— А разве ты не могла жить у родственников в Рязани и учиться в нормальной школе?

— Мои родители гордыми были — не хотели одолжаться. И кроме того, считалось, что закрытое учебное заведение дает лучшее образование. Вот и получалось, что дети часто вырастали, не любя своих родителей. Меня отвозили в Рязань на полгода. В четырнадцать лет у меня начался плеврит, потом затемнение в легких. Лечили меня уже дома, после окончания учебы. В шестнадцать лет, моя дорогая, я уже учительствовала в сельской школе.

— А почему так рано?

— Нужно было зарабатывать, чтобы помогать старшему брату. Он учился в университете. В нашей семье все дети или учились, или работали. Нас было семеро у отца с матерью.

— И тебя, такую маленькую, слушались ученики?

— Еще как. Сельская школа была бедная. В одной комнате занимались одновременно четыре класса. Там были крошки и были дылды выше меня ростом и старше меня.

— И сколько ты там проработала?

— Три года.

— А потом?

— Потом поступила на высшие женские курсы и жила с братом Иваном, он учился на медицинском факультета. Крути ручку.

— Мама, какие молодцы были в вашей семье!

— Молодцы не молодцы, а дело делали. Ну-ка примерь.

— Уже?

Я примерила платье, оно сидело как влитое.

— Мамочка, какая прелесть!

Пришел с покупками папа и через минуту внес в комнату блюдо с пирожными «наполеон».

Я съела сразу три пирожных и, напевая, вышла во двор. Бабка Фрося и Ярошенчиха стали меня разглядывать и хвалить: расцвела. Я им рассказала про Уреки, какая там красота и какой воздух. Каждый расцвел бы, если бы пожил там, у моря.

А бабка Фрося похвалилась: Алешка поумнел в Гяндже. Скоро приедут. Извелась она, скучая по «паразитам».

— Бабушка Фрося, как я рада, что Алешка поумнел! Ведь я виновата в том, что он тогда совершил нехороший поступок.

— А ты-то при чем?

— Ну-у… мы играли вместе…

Не могла же я ей сказать, что угрызения совести с течением времени не покинули меня, мне и сейчас тяжело и стыдно вспоминать о воровстве колец.