В феврале 1933 года мы приехали в Тифлис. На чистенькой, залитой солнцем площади стояли в ряд фаэтоны, в них были запряжены белые, серые, рыжие лошади. На облучке каждого фаэтона очень прямо сидел молодцеватый, одетый в черное извозчик.
Мне и брату Коле захотелось поехать на фаэтоне, но какое там: папа, отмахнувшись, потащил вещи к трамвайной остановке, мама с сумками пошла следом, Коля взвалил на плечо чемодан, мне, как самой маленькой, предоставили нести чайник.
Влезли в трамвай. В нем было много людей. Они кричали. Я не могла понять, что случилось. Но подумала: наверное, что-то радостное. Оглушительно громкие разговоры они пересыпали смехом, и поминутно слышались прицокивание языком и возгласы: вах, уй-мэ[1], дэду-у[2].
Трамвай двинулся, но вагоновожатый тут же притормозил и подобрал новых пассажиров. Пока пересекли вокзальную площадь, трамвай трогался и останавливался с той же целью еще раз десять. Наконец как будто поехали. Я смотрела во все глаза: за заборами узких улиц цвели деревья; дворничихи, разодетые как тропические птицы, подметали тротуары. Вот промелькнул ишачок с поклажей и следом краснощекий смуглый крестьянин. А люди в трамвае уже говорили спокойнее. Вдруг один пассажир крикнул:
— Ватман[3], гаачере![4]
На тротуаре размахивал руками человек. Трамвай остановился. Человек влез в него и громко поблагодарил всех. Люди в радостном оживлении снова повысили голоса. Через несколько минут сильный толчок, женщины вскрикнули, трамвай остановился и… новый пассажир, поднявшись на подножку, пожелал всем счастья и здоровья. Послышались одобрительные возгласы:
— Кочаг[5], ватман!
— Ватман, ты хороший человек!
— Ли, эс каргия![6]
— А как же? Если один хочет ехать, другой тоже хочет! Надо всем помогать!
Мы с интересом наблюдали эту сценку. Наконец мама забеспокоилась:
— Эдак, пожалуй, и до вечера не доедем.
— А куда торопиться? — спросила одна пассажирка.
— Ну как куда?
— Все равно умрем, — сказала со вздохом другая, и окружающие серьезно закивали.
Когда подъехали к предпоследней остановке, папа спросил пассажиров, где живет доктор. Несколько человек сразу указали: «Во-он там!» Двое мужчин подхватили наши вещи и, перейдя на другую сторону заросшей травой улицы, поставили их у подъезда одноэтажного кирпичного дома. Узнав, что мой отец брат доктора, один из них стал объяснять:
— Наш Эмиль Эмильевич с двадцать шестого года здесь работает. Он лучший врач в нашем районе. Такой хороший, такой знающий! Диагнозы ставит. — как в воду смотрит. Чуть сложный случай — все к нему!
— А как добросовестно лечит! — подхватил другой и прицокнул несколько раз языком. — Очень хороший доктор, дай ему бог счастья и здоровья!
— Значит, погостить приехали?
— Не-ет, думаем, насовсем.
Как они обрадовались! И тут же заверили, что мы проживем здесь сто лет, потому что второй такой благодатной земли, как Грузия, на всем белом свете не сыщешь.
В застекленной двери подъезда показались лица наших тифлисских родственников. Не дожидаясь, пока откроется дверь, провожатые деликатно удалились.
Дверь открылась. И, как в трамвае, нас оглушили радостные возгласы. Нет, воистину горло тут у всех людей было устроено по-другому. Как они кричали! Особенно тетя Тамара и тетя Адель. Этот шумный восторг охватил и меня, я тоже что-то такое выкрикивала и, захваченная потоком обнимающихся и целующихся родичей, боком заскочила в комнату.
Пришли дочери тети Адели. Пятнадцатилетнюю Нану я знала, — гостила она у нас в Трикратах вместе с матерью, — а другую дочку не видела никогда.
— Ира, — сказала мама, — это Люся, она немножко младше тебя. Так что ты должна ее опекать.
Я не успела разглядеть сестренку — Нана шумно уселась в качалку и, резко черкая карандашом, стала рисовать в блокноте. Я смотрела неотрывно: из-под карандаша быстро возник мой папа, очень похожий и в то же время ужасно смешной, — длиннющие ноги, густая шевелюра, улыбка до самых ушей. А рядом возникла моя мама, ему до плеча, толстенькая, нос с горбинкой, смотрит так, будто говорит: «Ни с места!» А вот и Колька, мой лопоухий брат, а вот и я где-то у колена папы — тонюсенькие ручки, тонюсенькие ножки, из-под челки круглые глаза, одежда великовата, как, впрочем, и на Кольке, — мама шьет нам на вырост…
— Нана-а! — взглянув на рисунок, сказал дядя Эмиль с упреком, но не удержался, рассмеялся. Совершенно бесшумно. Такого смеха я не слышала никогда.
— Что в нас смешного? — удивилась мама. Поглядела и тоже рассмеялась.
Блокнот переходил из рук в руки. Подходили к трюмо — сравнивали себя с рисунком.
Но вот семья стала усаживаться за стол. Стульев не хватило, из других комнат принесли табуретки. Я посмотрела на стол. В середине, окруженное множеством тарелочек и чашечек с блюдцами, стояло большое блюдо: винегрет. Чего только не было в нем! И нарезали продукты, видимо, слишком поспешно, а потому недостаточно красиво, и перемешивали впопыхах. Оглядываясь на прожитые в бабушкином доме годы, я без преувеличения могу сказать, что это произведение кулинарии было как откровение, как обнаженная душа большой и пестрой бабушкиной семьи.
