Там, где папа ловил черепах - [96]

Поздравляю тебя, Коля. Папа взял три заболоченных участка. На самом, самом заболоченном посеем рис — рис любит в воде расти. А с других участков отведем воду и посеем там кукурузу и сою. Приятно будет хорошенько поработать, правда?»

На это письмо Коля ответил сразу:

«Я согласен. Будем осушать Колхиду, наслаждаясь физическим трудом. Человечество деградирует, если перестанет работать физически. Это истина, не требующая доказательств. Так что жажду присоединиться к вам летом».

Б тот же день я получила письма от Нади и от Отара. Конечно, сначала прочла его письмо.

«…Наконец уговорил маму — отец давно со мной согласен, поклялся ей, что не только в воздухе, но и по земле буду ходить с парашютом за спиной. Итак, через каких-нибудь два с половиной месяца начнется учеба в авиационном училище, и я возьму в руки штурвал…»

Ни о каких тбилисских новостях Отари не упоминал, о своей любви ко мне даже не заикался, зато про самолеты… «Хочу стать летчиком-истребителем, потому что основное назначение истребителя — воздушный бой. Летчик-истребитель должен постоянно искать противника в воздухе. Великий летчик Чкалов…»

Я была разочарована: не то, не то… Ну хорошо, буду ждать следующего письма. А сейчас отвечу точно также: опишу наш новый стадион со всеми мельчайшими подробностями. Пусть почувствует.

Надя, как всегда, сообщала о небесных светилах: «В этом году, Ирина, будут исключительно интересные и частые лунные и солнечные затмения…»

Неужели она и вправду станет астрономом?

«…Скоро будет затмение лупы. Она не закроет всего солнечного диска, а оставит край, который окружит луну в форме кольца. Ирина, дорогая моя Ирина! Как жаль, что это затмение будет видно лишь около Южного полюса».

Мне, конечно, интересно было узнать про лупу и ее кольца, но… Где Надино обещание описывать каждый шаг Отара? Ага, вот, начинается:

«Дела земные, скажу прямо, неважные. Поссорилась с Робертом. Навсегда. Это я знаю точно. Ну что ж! Уйду в науку. Только она развеет мое горе — он смеется над моей любовью к астрономии. Тем хуже для него. Целую. Надя».

В пылу своих личных страданий она, наверно, забыла, что кроме луны и ее Роберта существую еще я и моя любовь к Отару. Эх, люди, люди! Ну что ж. Придется и мне увлечься каким-нибудь делом так, чтобы забыть о черствых эгоистах.

Развернула газету «Заря Востока». На первой странице: «Германия объявила войну Югославии и Греции…» «Заключение договора о дружбе и ненападении между Советским Союзом и королевством Югославия…», «Налет немцев на Белград…»

А что делается в моем родном городе? На четвертой странице новости Тбилиси: «Теплая погода, цветет миндаль и персиковые деревья…», «Улучшить работу городских бань, колхозных рынков…», «Борьба с „висунами“ на трамваях и троллейбусах…»

Как странно устроен мир. Одни люди стремятся сделать его прекрасным, другие почему-то сеют смерть. А зачем? Ведь земля такая большая…

— Папа, откуда берутся злые люди?

— Воспитание виновато. К сожалению, за добро нужно крепко бороться. Когда я сидел в крепости в Риге, там было много всяких преступников. Рассказывали о себе — почти все они стали на дурной путь вследствие плохого воспитания.

— Папа, ты сидел в тюрьме?

— Да.

— Когда?

— Когда учился в Ново-Александрии.

— Значит, еще до революции?

— В 1905–1906 годах.

— Почему же ты никогда не рассказывал об этом?

— Да, наверно, рассказывал.

— Первый раз слышу. Это же замечательно!

— Я бы не сказал, — усмехнулся папа.

— Ну что ты, папа! Все революционеры…

— Я сидел за… хулиганство.

— Ты?

— Да.

— Папа… Я совсем иначе думала о тебе… Ты, наверное, шутишь?

— Нет, вполне серьезно.

Я разглядывала его во все глаза.

— Нет, этого не может быть!

— И тем не менее…

— Тогда расскажи мне все!

— А что рассказывать? В тот период везде брожение было. У нас в академии многие увлекались революционными идеями. Я тоже. И еще я был в обществе пьяниц.

— Папа, ты меня с ума сведешь.

— Почему? Что тут такого? У нас в академии были общества: курильщиков, любителей женского пола, верховой езды, пьяниц… Я был президентом общества пьяниц.

— Папа!

— Силу некуда было девать. Студенчество делилось на классы. Богатые держались особняком, люди со средним достатком старались не уронить своего достоинства перед богатыми. А студенты-бедняки презирали и тех и других. Я был на особом положении: иностранец. Ко мне и студенты и профессора относились с почтением. Вообще было преклонение перед Францией, ее прогрессивностью, революционностью. И вот в свободное от занятий время просто деться было некуда от скуки. Мы пили. Аршинами. Ставили на стол наперстки, и кто больше наперстков выпьет. Измеряли аршинами.

— Не представляю тебя пьяным.

— А я держался крепко. В том-то и была вся соль: перепить всех и держаться. А в 1905 году начались волнения, студенческие сходки… После одной такой нескольких из нас арестовали, и профессура академии собралась, чтобы решить вопрос об исключении этих студентов. Мы, понятно, были крайне возмущены, столпились во дворе: как, наших товарищей исключат? За что? Лишь за то, что они имели смелость говорить вслух то, что все мы поддерживаем? Это же вопиющая несправедливость! Не сметь выражать свое мнение — это же противу правил человеческого общежития! И еще много таких возгласов раздавалось во дворе. Но студенты не решались что-либо предпринимать, просто не знали, что делать. Тогда я, наиболее, так сказать, эмоциональный, бросился к лежащим у ограды бревнам — их привезли, чтобы поставить столбы.