Там, где папа ловил черепах - [42]

Умерла мать Алешки и Леньки. Тетя Тамара, любившая образные выражения, сказала: «Она угасла, как догоревшая свеча». и мне, и Люсе было жалко Алешку и Леньку. А когда узнали, что похороны будут в Абастумани, расстроились окончательно. Ведь как мечтали понести венок, если кто-нибудь умрет во дворе, и на тебе.

Алешка и Ленька, одетые необычно чисто, уехали. А мы пошли в оперу.

В трамвае Люся спросила тетю Тамару:

— Неужели нельзя было похоронить их маму в Тифлисе?

— Дитя мое, — растрогалась тетя Тамара, она подумала, что Люся глубоко переживает, — теперь это не имеет значения. Бедная молодая женщина безвременно ушла в иной мир, увы.

— Почему ее здесь не хоронят? — пришлось мне задать дополнительный вопрос.

— У них нет денег. Ах, в конце концов — какая разница, там или здесь. «Все в землю ляжет, все прахом будет». Так сказал прекрасный писатель Максим Горький.

— Мы хотели понести венок, — призналась я ей.

— О-о! — она быстро огляделась в страхе, не услышал ли нас кто-нибудь. — Тише, тсссс!.. Никому не говорите такую глупость! Разве можно мечтать об этом?

Она не поняла нас. Мы совсем не хотели, чтобы кто-нибудь умер. Но если уж умер, так почему же не понести венок? Лапкины очень подвели нас, очень.

В оперу мы с Люсей шли в первый раз. Перед тем родные провели дома маленькое совещание. Мама считала, что вести нас в оперу рано. Тетя Адель считала: поздно. А тетя Тамара стала горячо уверять, что искусство облагораживает в любом возрасте. Так и не придя к общему мнению, нас все же повели.

Сначала я совсем не разбирала слов.

— Мама, что пропел Ленский?

— Тише, он еще не закончил фразу.

— А чего так долго тянет?

— Это опера.

— А когда он скажет что-нибудь?

— Никогда.

— Почему?

— Помолчи, потом объясню.

Помолчав, я опять:

— Мама, куда он собирается?

— В таинственную сень.

— Что?

— В иной мир.

— А почему его проглотит лето?

— Не проглотит, а поглотит. И не лето, а Лета — подземная река времени.

— А разве такая есть? Где?

— Замолчи, нас выведут.

Когда мама в антракте рассказала содержание «Евгения Онегина», мы начали кое-что понимать. И все равно была скучища. Коротать время помогали антракты. Тут уж мы бегали вовсю: шныряли по ярусам, я — в одно крыло, Люся — в другое, выглядывали из-за перил и махали друг другу руками. Внизу, в глубине, были партер и оркестровая яма. Оркестранты скучающе поглядывали на нас. Я подумала, что им, наверно, тоже надоела опера…

А через три дня нас повели на «Тоску». Купили у контролера программу, и тетя Тамара сбивчиво, по два раза повторяя одну и ту же фразу, прочла нам содержание оперы. Было неинтересно: «Занавес. На высоком помосте стоит Каварадосси. Он разрисовывает стены храма. Входит Тоска. Она печальна…»

Я слушала оперу и смотрела по сторонам. Потом задумалась: «А правда, что за название?» Ища в нем смысл, я делала ударение на последнем слоге и забавлялась — вот уж действительно, лучше не придумаешь!

В антракте сказала маме:

— А правда, настоящая тоска.

— Не тоска, а «Тоска».

— Почему тоска?

— Такое имя.

— Девочки, — сказала тетя Тамара, — когда слушаешь оперу, должно работать воображение. Опера — это условный вид искусства. Надо непременно домысливать. Пока певец поет, вы должны представить себе то, о чем он не имеет возможности сказать.

Такое объяснение мне мало о чем говорило.

— Мама, расскажи ты.

Мама рассказала про Каварадосси, каким честным и справедливым он был, как отказался от своего личного счастья, чтобы руки были развязаны. Он считал, что надо сначала дело сделать, чтобы все люди были счастливы, чтобы не было бедных и оскорбленных, а потом уже наслаждаться радостями жизни. Он погиб, но дело революции значительно продвинул. Такие борцы были и у нас в стране, и потому революция победила: Честь им и хвала.

В следующем действии была сцена расстрела. Рассказ мамы обрастал плотью и кровью. Музыка, которую я вначале не слушала, считая ее помехой, показалась как нельзя более отвечающей происходящим на сцене событиям и моим чувствам. Глядя, как готовились расстрелять Каварадосси, я горько заплакала. Последнее действие закончилось. Занавес опустился. Многие зрители поднимались с кресел с покрасневшими от переживаний глазами. И я очень была недовольна, когда на сцену, взявшись за руки, бодро вышли и расстрелянный Каварадосси, и покончившая жизнь самоубийством Тоска, и заколотый ею Скарнио. Впрочем, так было и после «Евгения Онегина». Зрители аплодировали, а я думала: «Напрасно артисты вышли. Произошло столько несчастий, а они улыбаются».

Я никак не могла смириться с гибелью революционера Каварадосси. Тоску не было жаль. Уж очень громко она пела, прямо орала, а вот Каварадосси… Я переживала. И обращалась к маме с расспросами до тех пор, пока она не рассердилась:

— Ну вот видишь, Тамара! Я же говорила, что рано вести детей в оперу.

И чтобы я больше не переживала, она сказала, что история Каварадосси на этом не кончилась. Это для оперы придумана его гибель. А на самом деле Каварадосси был расстрелян холостыми патронами, а когда солдаты удалились, он вместе с Тоской бежал.

— Куда?

— В Абиссинию. Там он стал командиром партизанского отряда и воюет с фашистами.