Там, где ночуют звезды - [73]

2

Насколько неожиданно я увидел тебя в чёрной рамке, настолько же неожиданно я увидел тебя в первый раз. Это было в библиотеке Страшуна много-много лет назад, если про годы вообще можно сказать «назад» или «вперёд».

Даже звёзды хотят читать в библиотеке Страшуна! Они приходят, но в библиотеке слишком много народу, и их не пускают. Им остаётся читать только развёрнутый снежный свиток на улице.

А внутри над двумя длинными столами в зале склонились алчущие лица. И хотя мысли читателей и рыдают, и смеются, и бьются, и кричат, здесь необыкновенно тихо. Шёлковые пальцы листают шёлковые страницы. Слышно, как за окном падает каждая снежинка; слышно, как растут волосы.

Здесь я читаю, учусь, в основном зимой, со второй половины дня до позднего вечера; вхожу, как только открывается тяжёлая дверь библиотеки, и ухожу, когда колокольчик звоном разбивает тишину: «Спокойной ночи».

Передо мной «Так говорил Заратустра». Мой мозг превратился в улей. Со страниц в него влетают огненные пчёлы. Поднимаю голову, чтобы переварить очередную порцию горького мёда, и вдруг вижу напротив незнакомое лицо, которое тоже нелегко переварить, столько муки в каждой его черте, в каждой морщинке. Лицо аскета, бледное, как головка чеснока.

Кто этот молодой человек, воплощение одиночества? Он не читает, не занимается, только перелистывает страницы. Какой злой дух не впускает его внутрь? Но, может, он листает и читает себя, а я не вижу? Вижу только отчаяние, дрожащее на его висках.

То же самое завтра, то же самое послезавтра. И всякий раз, где бы я ни сел, ты — напротив. Не иначе как ты явился, чтобы затуманить учение Заратустры. Я решаю: надо познакомиться со своим визави. И когда колокольчик снова разбивает звоном тишину и читатели встают и по аллее между двумя столами направляются к выходу, я не спускаю с тебя глаз, стараюсь не потерять.

Пройдя через железные ворота с двумя фонарями, в которые забрались две звезды, ты поворачиваешь налево, к еврейскому кварталу, в ночь. Стекло луны покрыто морозным узором. Твоя изголодавшаяся тень одета теплее, чем ты. Любопытство — моя натура, я иду за тобой по следу в лабиринте переулков. И вдруг вижу: ты замертво рухнул в сугроб, и его клавиши всхлипнули под твоим телом.

Так мы познакомились. Зимней ночью у сугроба.

3

Наверно, Бера-Лейб, у твоих родителей было хорошее чувство юмора, если они, когда ты родился, запрягли в одну упряжку двух разных зверей[52]. А может, эти звери помогали тебе нести твою измученную душу?

В ту ночь я узнал, что ты бежал в Вильно из Слонима; что твой отец — мельник, которому жернова перемололи жизнь. На мельнице за городом ты был его правой рукой. У тебя в голове поселились птички и, пока не случилось несчастье (что за несчастье, я тогда ещё не знал), пели в ней. Теперь ты живёшь недалеко от того самого сугроба, в комнатушке у пекаря. Он не только не берёт с тебя платы, но и сам доплачивает несколько злотых за то, что ты отлично разбираешься в сортах муки, которую грузчики на припорошённых плечах приносят в пекарню.

Лишь через пару недель, когда мы уже перешли на «ты», ты стал разговорчивее. И на вопрос, почему упал в сугроб, ответил:

— Потому что я хочу покончить с жизнью, но не знаю как.

— Хочешь сказать, ты до сих пор ни разу не умирал?

— Не смейся надо мной. Если ты поможешь мне покончить я с жизнью, я этого никогда не забуду.

— Давай-ка, Бера-Лейб, выкладывай свои секреты. Давеча ты сказал: «До несчастья». Что это за несчастье?

— Я влюбился…

— С каких пор влюбиться — это несчастье?

— Её отец ювелир, ему это не нравится. Упёрся как бык: «Сын мельника тебе не пара. Твои чёрные косы скоро побелеют от муки». Она согласилась бежать со мной, но потом всё же предпочла мне отца.

— Кто она, как зовут красавицу, ради которой ты готов принести себя в жертву?

— Её зовут Минда.

— И ты хочешь покончить с собой из-за девушки с таким именем? Если бы так звали хоть принцессу, я бы в неё не влюбился.

— Её губы на вкус как птичье молоко.

Услышав такие слова, я сразу проникся к тебе глубоким уважением.

— Знаешь что, Бера-Лейб, я заколдую её и доставлю прямо сюда, в каморку у пекаря.

— Не знаешь ты её отца.

— Да пусть хоть десять отцов встанут на пути, они меня не остановят. Я напишу этой Минде такое любовное послание, что она тут же растает и прибежит. Ты перепишешь его своей рукой, чтобы она ничего не заподозрила. Но надо, чтобы ты рассказал мне об этой девушке, о вас обоих, о вашей любви. Всё до мельчайших подробностей: как она выглядит, какие украшения носит дочь ювелира, какую еду предпочитает, холодные или тёплые у неё ушки. Тут любая мелочь важна. И ещё я должен знать, делал ли ты ей комплимент, что её губы на вкус как птичье молоко.

— Делал.

— Бера-Лейб, я напишу Минде такое письмо, что оно поднимет её и принесёт сюда, как орёл.

Я сгрёб мысли, как сено граблями, и сочинил послание. Я вложил в него всю свою ревность, всю тоску по другой девушке. Не обошлось в письме и без стихов, которые проклюнулись у меня в голове. И ты, Бера-Лейб, переписал письмо своей рукой, положил в конверт, и оно благополучно добралось до Минды.

Письмо и правда подняло Минду в воздух, как орёл на крыльях. И вот она здесь. Честная девушка не прихватила с собой отцовского золотишка и драгоценных камней. Принесла только свою любовь. Пекарь не возражал, что вы вдвоём поселились у него в каморке.