Там, где ночуют звезды - [75]

Бежали из деревни в деревню — не как подстреленные, а именно подстреленные.

Снег нагревался под нами, таял и тёк, будто слёзы.

Но так лишь казалось. Тёмное безумие опускалось в нас до самого дна: если нас не обуют, красный поток у нас внутри вот-вот замёрзнет, и ты уже не сможешь раздуть дыханием наши последние искры.

Как же мы завидовали волку под звёздами, ведь ему не нужна обувь на лапы!

Нам так хотелось тёплого дыхания! Наш голод был сильнее голода в твоём желудке.

И наша молитва была услышана.

Однажды ночью, когда тишина согнулась под волчьим воем, мы забрели в конюшню на заснеженном хуторе.

Дверь была не заперта.

Стоя дремала лошадь в лунной короне.

Мы никогда не видели глаз ангела. Ты тоже. Но когда лошадь приоткрыла грустные, добрые глаза, показалось: на нас смотрит ангел.

Не иначе как лошадь ждала нас. Она наклонила коронованную голову и сладким, тёплым паром согрела, разогнала в наших жилах красный поток.

Когда рассвет, вонзив топор в крышу денника, проник внутрь, ты увидел, что передние ноги коня обуты в солдатские сапоги.

Конь приподнял одну ногу, затем вторую, ты стянул с них сапоги, и они пришлись нам точно впору, как по мерке.

И тогда, наш господин, мы помогли тебе сесть на коронованного коня, и ты благополучно уехал на нём. И продолжаешь ездить на нём до сего дня.

1987

Никто

1

Я расскажу одну короткую историю. Это было много лет назад, но прошлое для меня — такое же настоящее, стоит только руку протянуть. Сознание бьётся во мне, словно это моё сердце. Бьётся не столько ради меня, сколько ради моего соседа по двору на берегу реки Вилии.

Его имени во дворе не знали и за глаза называли «этот Никто». Или просто: Никто. А в глаза называли «уважаемый сосед». Аптекарь из нашего двора обращался к нему: пане сосед.

Жил он в дальнем углу, возле сарайчиков, где жильцы держали всякое барахло и берёзовые дрова, по осени купленные у мужиков на зиму.

У двери, где жили Никто и его жена — а у неё-то имя было, её звали Деревянная Блума — стояла на страже груша-дичок, чьими плодами кормились разве что вороны.

Единственной трубой, над которой зимою не вился дымок, была труба Никого и его жены, Деревянной Блумы.

2

Думал я думал и наконец додумался, почему труба моего безымянного соседа вместе с дымом испустила дух: да потому, что Никто — это дым и есть!

А если оно так, работала дальше моя мысль, то отец и мать Никого — огонь! Но почему у их сына, моего соседа, нет имени, всё равно оставалось загадкой.

Во дворе ненароком подслушали, что Деревянная Блума обращается к нему не так, как принято звать людей или даже собак и кошек. Она зовёт его: он. Он обедать будет? Он в баню собирается?

Бывает, среди ночи кто-то стучится в нашу дверь над скрипучей лестницей. Я вскакиваю с кровати (у меня есть привычка допоздна читать лёжа) и с любопытством спрашиваю:

— Кто там?

Из-за двери раздаётся негромкое покашливание:

— Никто.

Я прекрасно знаю, что это мой сосед, но прикидываюсь дурачком:

— Что вам надо? Как вас зовут?

Он притворяется ещё большим дурачком, чем я:

— Говорю же, Никто. Открой.

— Если там никого, так я и открывать не буду, — нахально отвечаю я, но мне тут же становится его жаль, и я отодвигаю засов.

В свете подвешенной к потолку керосиновой лампы его усы кажутся золотыми. От него пахнет водкой.

Разве дым может быть пьян? Но кто же тогда пьян, если не дым!

— Чем могу помочь, уважаемый сосед? — Я пододвигаю ему табуретку.

— Будь добр, одолжи иголку.

Или:

— У тебя луковицы не найдётся?

Или в другой раз:

— Звезду не одолжишь? Я верну.

3

Чего только не рассказывали о нашем соседе по имени Никто и его жене Деревянной Блуме!

1) Блума родила от него троих деревянных детей, двух девочек и мальчика. Дочки сгорели на свадьбе прямо под балдахином, а сын — это не кто иной, как груша-дичок в углу двора.

2) Никто — лунатик. В лунную ночь видели, как он ходит по крышам и играет на скрипочке; что сама луна ходит по крышам, играя на скрипочке, никого не удивляло.

3) Нашего соседа приговорили к повешению за то, что он стрелял в какую-то большую шишку. Но как только его подвели к виселице, она исчезла.

Есть ли в этих россказнях хотя бы толика правды, я не знаю. Но и на этом свете, и на том готов поклясться, что именно этот человек постучался в дверь моего убежища в гетто.

Снег, заколотый, лежал на огороженном клочке земли. Сторожевые псы рвались с цепи к дрожащим снам.

Стук в дверь меня не напугал. Он показался мне знакомым. На миг я даже подумал, что я снова у себя дома, в мансарде над скрипучей лестницей.

Но всё-таки через щель я спросил, кто там, как спрашивал когда-то.

— Никто, — услышал я заново рождённый голос.

Я открыл.

Чиркнул спичкой и сразу его узнал. Он ни капли не изменился. Только усы стали другие: два отточенных серпа.

Но его слова не боялись, что острые серпы их срежут:

— Сегодня ночью я подожгу город. Быстро читай «Ашрей йойшвей вейсехо»[53]! И ходу, в лес!

Что пылало на рассвете? Наш огороженный клочок земли или четырёхугольное солнце?

1988

Подсолнухи

1

То, о чём я собираюсь рассказать, произошло в конце пятидесятых, когда деревья, срубленные в польском лесу, проломили плотину и стремительно поплыли в еврейскую страну.