Там, где ночуют звезды - [71]

— Клара, поверьте, я всеми силами задушил в себе любопытство. Не думайте, что я хотел попросить почитать, чтобы посмотреть на ваши раны. Мне и своих хватает.

— Вы имеете право попросить. В любом случае вы должны знать. Так слушайте же: как я уже сказала, каждый из нас играл свою роль. Мануэль занимался коневодством, я писала воспоминания. А потом в стране произошёл переворот. Всё рухнуло, в том числе и дело Мануэля. Цезарь тоже потерял трон, его выкинули из мавзолея. Толпа склонилась перед другим кумиром, двуногим.

Мануэль вспомнил, что в детстве ходил в хедер и что у нас теперь есть своя страна. Так же быстро, как он прилетел в Ландсберг и забрал меня в говорящее по-испански захолустье, Мануэль бросил павших лошадей, и вот мы оказались в Израиле.

Есть такая китайская пословица: кто едет верхом на льве, тот боится слезть. Это в точности про меня, хотя я ездила не на льве, а на коне.

Итак, что же случилось с моими воспоминаниями? Я писала их только для одного человека: для Гелы. Перед отъездом из той страны я прочитала их Геле и сожгла. А что мне оставалось? Завещать, чтобы их сжёг кто-нибудь другой, как поступил Кафка? Его лучший друг Макс Брод потом показал ему язык.

1986

Карпл Фингергут

1

Давненько же я не видал своего земляка! Тысячу лет, не меньше. Хотя что значит не видал? Как раз таки видал в ту последнюю ночь и в тот вечер, когда закат, хрипя, тонул у горизонта и искал соломинку, чтобы ухватиться. Это было словно в царстве, где каждый человек — полноправный гражданин, но никому не известно, как это царство называется. А называется оно: Царство Сновидений.

Бывает со мной такое, и совсем не редко: сперва художник выписывает в моём Царстве Сновидений чьё-то лицо, закат, бурю, а потом вся композиция воплощается в действительность. Если, конечно, можно сказать, что жизнь — это действительность.

Почему я об этом рассказываю? Потому, что мой земляк, герой или антигерой этой истории, — живой человек, который спрыгнул с тёплой картины в моём Царстве Сновидений, написанной художником в ту последнюю ночь.

2

Зовут его Карпл Фингергут. Казалось бы, человек с фамилией, которая означает «напёрсток», должен быть портным или хотя бы иметь портных в роду. Однако ничего подобного. Он утверждает, что фамилия никак не связана ни с его ремеслом, ни с ремеслом его отца, деда и прадеда.

— И чем же ты занимаешься, Карпл?

— Да ничем.

— Отличная профессия. А живёшь-то с чего?

— А с ничегонеделанья и живу.

— Выходит, труд ты невысоко ценишь. Свободный человек.

— Пусть за меня мои рабы трудятся.

— И кто же они, твои рабы?

— Солнце, луна, земля, дождь. Они работают на меня, не получая ни гроша. Птица даром поёт для меня, и я ей аплодирую.

— А как же кусок хлеба, чтобы душа в теле держалась? Птичка-синичка не может только щебетать, иногда и поклевать надо. Журавля в небе маловато будет, нужна и синица в руках…

Вот так завязался наш разговор, когда мы случайно встретились и сразу узнали друг друга на набережной в Тель-Авиве.

Закат, прохрипев, выплюнул последнюю волну. В море купальщики всё ещё плавали сажёнками. Другие, в одеждах из прозрачного лунного шёлка или вовсе в чём мать родила, валялись на песке. На променаде зажглись фонари — внуки утопшего заката. Народ прогуливался вдоль берега, глотая наготу тех, кто с наступлением ночи не смог оторваться от водного магнита.

Но тут я спохватился, что, отпуская свои мысли порхать вокруг тех, кто не смог оторваться от водного магнита, я обижаю своего земляка.

— Слушай, Карпл, если у тебя есть время, проводи меня до Яффо. Там у моего друга сегодня выставка открывается, я обещал прийти. Если любишь живопись, вместе зайдём в галерею. Прогуляемся, заодно поболтаем по дороге.

Карпл насупил брови.

— Если кто-нибудь скажет тебе: «У меня нет времени», значит, он недостоин, чтобы время ему принадлежало.

Мой земляк приставил мне ко лбу палец, как пистолет.

— Насчёт вопроса, который ты только что задал: а как же кусок хлеба, чтобы душа в теле держалась? После того как мне вырвали зуб мудрости, я поумнел. Я больше не ем!

Когда он выстрелил из пальца-пистолета последней фразой, ему стало легче перетирать мысли.

— Как все люди, так называемые венцы творения, я тоже немало лет был убийцей кур, коз и телят, пока… Пока средь бела дня вилка, которую я воткнул в куриный пупок, предательски не набросилась на меня, пытаясь уколоть. Нож кинулся ей на помощь. Я еле спасся бегством. Вилка и нож были посланниками зарезанных кур, петухов и прочих Божьих созданий. Да, они пришли отомстить за пролитую кровь и удовольствие, которое мы получаем, поедая несчастных жертв. И я дал обет: не убивать и не участвовать в убийстве невинных созданий. Тогда же я перестал есть хлеб. Ведь, как ты знаешь, его тоже режут, сначала серпом, потом ножом. К обету не есть мяса я добавил обет не есть хлеба. Лишь тогда вилка и нож меня простили. И мне хорошо. Я живу, ничего не делая.

3

Огни Яффо созревали, вырастали перед глазами, как светящиеся грибы. Напротив Хасан-Бека, мечети с наклонившимся минаретом, мы присели отдохнуть на плоский прибрежный камень. Он излучал тепло, словно под ним спрятался кусочек солнца. Волна приникла к моей ушной раковине, прислушалась и забрала из неё плач моря.