Там, где ночуют звезды - [68]

«Мы, двадцать две женщины, лежим в госпитале под Москвой.

После марша смерти из лагеря в феврале 1945-го, когда подошла Красная Армия, мы без сил упали на снег. Нас привезли сюда с отмороженными конечностями. Многим пришлось ампутировать руку, ногу или даже обе.

У нас к тебе огромная просьба: сделай всё возможное, чтобы нам поскорее изготовили деревянные протезы и мы как-нибудь вернулись домой. Домой.

Извини, что у меня слова прыгают, как слепые птицы по веткам. Я пишу ртом… Держу карандаш зубами.

Тебе передают привет безрукие и безногие, но не сломленные женщины из нашей палаты: Юдис, Мишель, Яблонка, Розетт, Сельма, Темерл, Анджелина, Каролин и, конечно, Бубеле с улицы Гаона.

Твоя старая знакомая Пайка».

2

Теперь я знаю точно: в устрицах на дне чемоданчика скрыты жемчужины, к которым нельзя прикасаться.

Хватит тут рыться. Я закрываю чемоданчик и кладу в изголовье.

Читаю в темноте свои горящие мысли:

Где я? (Кто я — это уже другой вопрос: всегда тот же самый и всегда другой!) Да, я опять у тёти Малки в Москве, на Русаковской улице… После встречи с мёртвой мамой в Понарах я опять приехал в свой временный дом, к тёте Малке.

Зима тысяча девятисот сорок пятого.

«Извини, что у меня слова прыгают, как слепые птицы по веткам», — вытатуировано на треснувшем зеркале. Когда я смотрю в него, они выскакивают через трещину из серебряной клетки и клюют меня в лицо.

Во-первых, мне стыдно своей руки, которой я пишу, во-вторых, я не знаю, что Пайке ответить. Думаю: «Письма надо посылать через сновидения или писать на бумаге сновидений. И чтобы создатель снов был почтальоном».

Это мои друзья, их просьба многое для меня значит. Мои горящие мысли освещают им лица.

С утра беру письмо и начинаю бегать по кабинетам. Слова и правда прыгают, как слепые птицы по веткам, и долбят клювами. Всюду слышу один и тот же казённый ответ: протезов ждут тысячи военных, в том числе генералы.

3

Как выражается старший сын тёти Малки, «непутёвый» Вера: «Пусть Мессия говорит хоть по-турецки, лишь бы я слышал его голос».

И вот я услышал его голос. Он спросил, но не по-турецки, а по-русски: могу ли я прочитать поминальную молитву?

Из голоса вырисовывается человек. Худое, белое как мел лицо. Чёрная шляпа. Костюм чернее тени, хотя сегодня солнечный летний день, нагой, как Адам и Ева, до того как попробовали от древа познания. Нет, как Адам и Ева, после того как они попробовали от древа смерти.

Я навещаю мёртвую маму у дымящегося кратера в Понарах, и человек в чёрном спрашивает: могу ли я прочитать поминальную молитву?

— Да, могу, — говорю я, — только скажите по кому.

— Леонид Маркович. Это мой отец.

Я читаю молитву по его отцу. Человек в чёрном одевает глаза в белый платок, как в саван.

— Будете в Москве — заходите. Вот моя визитка.

Он склоняется над кратером, отступает на несколько шагов, поворачивается и исчезает в чреве автомобиля, который ждёт наверху, где висят обрывки колючей проволоки.

Признаюсь: до сих пор я даже не взглянул на визитку. Но сейчас незнакомое чувство подсказывает: найди её. Кто этот человек в чёрном, который одел глаза в белый платок, как в саван?

Чувство не обмануло: человек в чёрном оказался высокопоставленным чиновником из министерства.

Он присылает за мной шофёра в двубортной куртке с медными пуговицами.

Я рассказываю, зачем приехал. Читаю Пайкино письмо, переводя с листа на русский.

— Читайте по-еврейски, — тихо говорит человек в чёрном, — я понимаю.

Читаю: «Извини, что у меня слова прыгают, как слепые птицы по веткам. Я пишу ртом… Держу карандаш зубами».

И вижу, что его лицо становится белее мела, как тогда, в Понарах.

— Эта женщина — землячка вашего отца. И у других женщин та же беда: им нужны деревянные руки и ноги. И Бубеле с улицы Гаона тоже.

4

Дверь открывается перед шеренгой деревянных людей. Они пришли со мной попрощаться: лесок, у которого ветви в доме, а корни на улице. Впереди Пайка. Я сразу её узнаю. Всё те же молодые, ярко-алые губы.

Я пожимаю твёрдые деревянные руки, как живые. Вот её подруги: Юдис, Мишель, Яблонка, Розетт, Сельма, Темерл… Внизу — Бубеле с улицы Гаона на трёхколёсной тележке.

Отовсюду слетаются птицы и поют у них над головой.

Самые красивые женщины на свете!

Они подают мне деревянные руки: из их плеч и локтей растут ветви с невиданными плодами.

Я провожаю их вниз по лестнице.

Лесок торопится домой, домой.

Впереди — Бубеле, сказочная лесная дева.

Пайка берёт меня под руку:

— Что меня мучает больше всего: Бома Зайчик жив? И если жив, у него руки тоже деревянные? Если нет, вдруг он не будет меня любить, вдруг не захочет обнять.

1986

Женщина с чужим лицом

1

Ни с соседкой за стеной, ни с её мужем я ни разу даже словом не перекинулся.

Случайно встречались у дверей, на лестнице, на улице, иногда в каком-нибудь кафе и только кивали друг другу, раз уж так принято. И я, и она, и он.

Редко-редко они давали себе свободу высказаться, когда я находился рядом, и, если это случалось, мое ухо щекотали звуки испанского языка. Даже их кошка, дама с роскошными усами, мяукала на языке Сервантеса.

По табличке на двери я знал, что их зовут Клара и Мануэль. Мануэля, чтоб не сглазить, Бог одарил немалым горбом. А Клара всякий раз, когда я её видел, вызывала одну и ту же мысль: женщина с чужим лицом. Чьё у неё лицо, я не знаю. Не знаю даже, кто такая она сама.