Там, где ночуют звезды - [66]

Клубок видений разматывается у меня в голове, я слышу собственный голос, будто издалека:

— Если укрываться медвежьей шкурой, будешь здоров, как медведь. И деревьев там много. Высокие, до неба. Одного дерева хватает, чтобы ползимы печь топить.

На другой день Бадана исчезла. Пропала из разгромленной квартиры. Но потом, слава Богу, вернулась. Поседелая, словно побывала там, где живёт Лейбеле, и огромное дерево наклонилось над ней и осыпало снегом.

— Мало ли что дурные бабы болтают. — Бадана опять требует у моих зрачков правды. — Если Лейбеле там жениться захочет, он найдёт хорошую еврейскую девушку?

Её вера в пророчества моих зрачков околдовала меня. Я сам начинаю верить в свою силу, кажусь себе всезнающим и всевидящим:

— Он уже нашёл невесту.

— Она красивая?

Мой язык превращается в кисть и рисует красавицу невесту во всех подробностях.

Бадана разворачивает тряпочку, и я вижу, как сверкнуло что-то золотистое.

— Это обручальное кольцо… Надо как-нибудь сделать, чтобы оно дотуда докатилось…

И пока обручальное кольцо катится из Вильно в Сибирь — опять вопрос:

— Как её зовут? Я должна знать.

— Гутла.

— Странное имя. Может, Гителе?

— Нет, Гутла.

Наряженная в чёрное платье, пошитое из найденного на чердаке савана, с тремя нитками бус на шее, Бадана стоит у окошка и смотрит куда-то в даль. Руки подняты перед лицом из серой каменной соли, будто она благословляет свечи. Бадана больше не требует милости у пророчества моих зрачков. Она сама через пальцы видит своего Лейбеле. Сына и его невесту под звёздным свадебным балдахином.

1986

Памяти оберега

1

Ранним утром в моём номере парижской гостиницы зазвонил телефон, и я услышал незнакомый женский голос. Русская речь слегка приправлена еврейскими словечками — намёк на угасающее происхождение.

Из быстрого щебетания я понял: та, что сейчас на другом конце провода, тоже ненадолго приехала в Париж и завтра вылетает домой — в город моей юности; она танцовщица, и сегодня у неё тут последнее выступление. От подруги она узнала, в какой гостинице я остановился. Ей необходимо меня увидеть. Есть два варианта: или в три, или вечером после её выступления, как мне удобней.

На вопросы, известно ли мне её имя и почему ей так необходимо со мной встретиться, она ответила, что её имя и фотографию я, наверно, видел в газетах и журналах. И, хоть я и не узнал её, повидаться со мной для неё дело жизни и смерти.

Я махнул рукой — эх, была не была! — и, как подсудимый, которому зачитали оправдательный приговор, ответил:

— Милая незнакомка, к трём часам буду ждать вас в кафе «Ронсар», у метро Мобер в Латинском квартале.

2

Я пришёл в кафе «Ронсар» часа на два раньше, чтобы обдумать странные слова незнакомой танцовщицы: «дело жизни и смерти».

Время залечивает раны? Время — это рана и есть! Но, пожалуй, лучше терпение, чем нетерпение. За этот самый столик, где невидимые пальцы играют, как на пианино, на моих чёрно-белых нервах, я присаживаюсь уже много лет. Именно за этим столиком я даже воспел долговязого официанта с бабочкой на шее, который за четверть века ничуть не изменился, как звон мелочи у него на ладони.

Здесь я люблю назначать встречи самому себе. Ронсар! Великий французский поэт шестнадцатого века. Ничего, здесь я могу склониться перед его славой.

Есть и другие причины, почему «Виляж Ронсар» — это полное название кафе — уже много лет влечёт меня. Два раза в неделю я могу наблюдать отсюда, как напротив ловко и проворно возникает маленький рынок, переполненный дарами земли. Не иначе как в садах и огородах, откуда привозят плоды, растут драгоценные камни. Они мерцают горячей кровью и тают во рту. Торговки, что нахваливают товар перед покупательницами с корзинами в руках, достойны играть в «Комеди Франсэз». Одна, которую я назвал Цип-ка-Огонь, так изящно подбрасывает и ловит свои апельсиновые солнышки, что могла бы выступать в цирке. И хотя ароматы рынка воюют друг с другом, они просто восхитительны.

Но особенно живой палитра кафе «Ронсар» становится, когда спускается дождь, чтобы получить свою долю.

Тучи приносят запах аптеки, который лечит слова.

3

Пытаюсь заговорить себе зубы, завожу беседы с официантом, рынком и дождём, но женский голос, который я недавно слышал в трубке, снова и снова начинает сверлить. Теперь он у меня глубоко в ухе. Словно комар, замучивший Тита[47].

Смерть и жизнь, грех и добродетель записаны на одном свитке. Я разворачиваю его у себя внутри, очень-очень осторожно, чтобы он не рассыпался.

И вот над свитком, который разворачивается во мне, — светящаяся рука. Длинные, острые ногти будто обмакнуты в кровь.

— Здравствуйте. — Я чувствую молодое дыхание, тёплое, как парное молоко.

В кафе почти пусто. До вечера ещё далеко. И ансамбль, который играет на рынке, ушёл со сцены. По мостовой скачут галопом дождевые струи, полощут город. Ко мне за столик, на стул, который я принёс заранее, садится танцовщица. Молодая женщина, для которой время — Яраб. Одета по-летнему, лёгкое платье, от горла к двум сокровищам спускается узенькая тропинка. Соломенная шляпа, украшенная вишнёвой веточкой, широкие поля затеняют лицо.

Сон сразу узнаешь наяву. — Я чувствую пожатие её ладони, и наши руки не спешат освободиться.