Там, где ночуют звезды - [65]

Девчонки перешёптывались, что наверняка есть в ней какая-то нееврейская кровь. Но это из зависти, что ангел по ошибке (он подумал, это мальчик) при рождении щёлкнул её по носу[45]. Курносый носик Киры Киралины сводил с ума всех мальчишек.

Всех, но не меня. Подумаешь, вздёрнутый нос! И её дерзкая улыбка, которая волной поднималась от кончиков пальцев на ногах до ярко-рыжих локонов, не заставляла меня подплывать к ней поближе, когда мы купались в реке. Может, меня отталкивала её заносчивость: у всех мальчишек от неё голова кругом, а она не любит — никого.

Однако моё равнодушие к Кире Киралине становится всё опаснее. Превращается в скрытую ненависть.

Хочу убежать от Киры Киралины, но не знаю к кому. Хочу убежать от себя — тоже некуда.

И вот происходит одно странное, можно сказать, мистическое событие.

В скаутском походе, шагая по маковым следам последних летних дней, мы добрались вечером до реки Жеймены. Решили заночевать на горе у берега, в бору среди старых и молодых сосен.

Тени, как старухи, горбятся между деревьев, собирают ягоды, чтобы отдать их закату.

Закат любит тёмно-красную малину.

Как обычно, наломали сухих веток для костра. Огненный хвост заката поджёг их. Ночь осталась с нами в лесу.

Серебристые волны плещут в отворённых венах земли.

Дразнящий запах смолы наполняет моё тело.

Костёр прыгает с горы в Жеймену. Он одет лишь в дерзкую улыбку от кончиков пальцев на ногах до ярко-рыжих локонов.

Купается в реке и не гаснет.

Каждый человек — загадка, которую не стоит разгадывать. Даже мальчишка.

Вдруг кто-то у меня внутри затрубил в рог:

— Кира Киралина, оставь ребят, иди сюда. Я тебя загипнотизирую.

Босая, но без всяких босых штучек, как мы называли девчоночье кокетство, она подходит и садится передо мной на росистую траву. Костёр освещает растрёпанные рыжие волосы.

Скорпион кусает трубача у меня внутри. И я ощущаю его нестерпимую боль. Объятый его силой, я пронзаю Киру Киралину быстрым взглядом:

— Скажи-ка, мерзкая девчонка, кого ты любишь на самом деле?

Не понять, то ли она смеётся, то ли плачет. Лицо спрятано под растрёпанными рыжими локонами.

— Говори! Я приказываю!

— Да… Я люблю…

— Раз, два, три! Назови имя!

— Кира Киралина… — И падает на траву.

Может, притворяется? Вдруг это одна из её босых штучек?

Её трясут, бьют по щекам — спит; брызгают в лицо холодной водой — спит; даже любопытная луна пытается пальцем приподнять ей веко — спит; я затаскиваю её в крапиву, туда, где старушечьи тени недавно собирали малину, чуть ли не сталкиваю с горы в Жеймену, где купается обнажённый костёр, — спит.

И трубач у меня внутри, который её усыпил, теперь не может её разбудить.

Со всех ног я и ещё кто-то бежим в деревню за врачом. Врача нет, только знахарь. Он так стар, что мы почти несём его на руках. Знахарь вдыхает ей в рот петушиный крик. И она открывает невинные глаза.

1986

Пророчество зрачков

Её звали Бадана. Лицо высечено из серой каменной соли карликом, выросшим из карлика. Её защитник: отец всех отцов и матерей — страх.

В первую ночь жёлтого ужаса, ночь, которая длилась без перерыва целых два года, Бадана нашла терновое изголовье в заброшенной квартире на улице Страшуна[46].

В этой разгромленной квартире, во времена этого ужаса, меня тоже лягнуло железное копыто. И вскоре пространство наполнилось незнакомыми лицами, словно утонувшими в пруду, освещённом луной. На дне моей памяти они смешались в одну безликую семью. Но лицо Баданы, высеченное из серой каменной соли карликом, выросшим из карлика, не слилось с другими.

И маленькая, худенькая женщина, можно сказать, старушка, Бадана превратилась в убежище для единственного сына Лейбеле. Она хотела вернуть его к себе в утробу, чтобы с ним, Боже упаси, не случилось чего-нибудь плохого. Но Лейбеле, едва надвинулся жёлтый ужас, как раз куда-то исчез. И убежище в мамином животе осталось пусто.

В детстве я читал, что крестьяне в китайском захолустье, которые в глаза не видели часов и даже понятия не имеют, что это такое, всё равно знают тайну и ход времени не хуже, чем люди, у которых часы есть. Китаец поднимает за шкирку домашнюю кошку и по горящим зелёным стрелкам на циферблатиках её зрачков узнаёт точное время.

Такой китайской кошкой я стал для Баданы. Чтобы ориентироваться не только во времени, но также в пространстве и поворотах судьбы.

В бездонной паузе между бытием и небытием Бадана поднимается на деревянных ногах и пристально всматривается в мои зрачки, чтобы увидеть, что происходит с её единственным сыном. Её лицо отражается в моих глазах.

— Мой Лейбеле не привык к войне. Только бы он цел остался.

Я рассказываю Бадане, что, едва надвинулся жёлтый ужас, её Лейбеле тут же навострил лыжи — бежал за линию фронта.

Радостные искорки вспыхивают в серых щёлочках её глаз.

В другой раз:

— А как называется место, где поселился мой Лейбеле, дай ему Бог здоровья?

Я рассказываю Бадане о краях, что живут в моих снах: её Лейбеле поселился на хуторе, где прошло моё детство, — в Сибири, на Иртыше.

Через несколько секунд слово «Сибирь» доходит до неё, и Бадана обхватывает голову короткими пальчиками:

— Но я слышала, там лютые морозы. Если мой Лейбеле, не дай Бог, простудится, кто ему нагретый кирпич к ногам приложит, кто ложечку варенья поднесёт?