Там, где была тишина - [49]

Мамед резко повернулся к нему.

— Говоришь, нет? А это что такое? — Он поднял коробку с нарисованным на ней чертежом. — Вот я Солдатенкову нарисовал. Это усадьба ховлы Дурдыева. Здесь все — и загоны для верблюдов, и склады, и помещения для гостей, и помещения для хозяев, и красивые навесы-айваны, под которыми богачи пьют чай, когда бедняки их овец пасут. А вот здесь загон для коров и овец, и здесь мы, пастухи, жили вместе со скотом. Что скажешь, Ниязов? И у тебя такая же усадьба. Солдатенков сказал, что это целая крепость. Да, крепость, а еще и тюрьма.

Голос юноши задрожал от волнения. Он продолжал:

— Ты здесь говорил о Дурсун. Это одна из жен Дурдыева, которую он купил у бедняков. Где она находится? В тюрьме. Он купил Дурсун, когда ей было четырнадцать лет, а ему шестьдесят. Он за нее заплатил ее бедным родителям пятьсот рублей и дал шесть баранов. Это уже было при Советской власти, при тебе, Ниязов. Ты сам купил себе двух бедных девочек.

Ропот возмущения пронесся по комнате. А Мамед гневно бросал в лицо своему противнику:

— Так вот, Ниязов. Есть в нашем ауле вот такая крепость-тюрьма и есть советский колхоз. А ты стоишь за эту тюрьму. Ты ее защищаешь, вот!

— Много лишнего говорил. Отвечать будешь!

— Одну минутку, — остановил его все время неподвижно стоявший Макаров. — Меня прервали. Я не закончил своего выступления. Он прервал меня, — показал на Ниязова. — Но теперь я скажу: никакие силы не заставят меня отказаться от моего замысла, от завершения постройки этой дороги.

Комсомольцы дружно захлопали в ладони. Макаров секунду помедлил и продолжал:

— Теперь мы знаем, кто мешает нам строить эту дорогу. Ну, что ж, померяемся силами, Ниязов. А ведь ты в горах на заседании техсовета обещал помогать дороге.

— Тебя нужно убрать, — кричал ему в ответ Ниязов, — вот лучшая помощь будет. Нет, вы только послушайте его! Какой хитрый! Как будто он ни в чем не виноват! А кто виноват! Может, Ниязов виноват? А? Отвечайте!

Неожиданно вошел Николай Костенко. Он был черен и худ. Одежда на нем истрепалась, лицо было бледное и изможденное. Он подошел к Макарову к негромко сказал:

— Там волынка, Макаров, народ расчета требует. Пойди поговори с ними. У меня уже сил нет.

Макарова неожиданно начала трясти лихорадка.

«Опять приступ, — подумал он. — Будто по расписанию».

— Ну, что я говорил! — торжествующе закричал Ниязов. — Вот вам и подготовка к празднику.

— Кончай, Макаров, — строго сказала Цветкова. — Пять минут.

— Хорошо, Маруся, — стуча зубами, заговорил Макаров. — Пять минут. Только пять минут. Я сейчас пойду к рабочим. Я буду просить их остаться на дороге. Завтра у меня будут деньги. И мы на эти деньги построим гостиницу. Что вы смотрите на меня? Мраморную гостиницу…

— С ума сошел, — с суеверным ужасом прошептал Ниязов.

— Он бредит, — бледнея, ответила Наталья. — Помогите мне довести его домой…

…Подстрекаемые Дубинкой и его приспешниками, землекопы неистовствовали. Толпа выломала двери, едва державшиеся на старых, поржавевших петлях, и ворвалась в контору. Перепуганного Буженинова притиснули к стене. Стол и табуретки изломали в куски. Ченцов, красный и совершенно ошалевший от выпитой водки, ломал деревянный денежный ящик. Там не было ни копейки.

— Обманули народ. Работать заставляли, а денег не платят. Давай прораба! Кишки из него вон, пусть дает расчет.

Снаружи так же неистовствовала, бушевала толпа, вконец распоясавшаяся и возбужденная.

И вдруг снаружи все смолкло. Замолчали и люди, столпившиеся в конторе.

Ченцов разогнулся и увидел, что в контору кого-то вносят.

«Убили, что ли?» — подумал он.

— А ну-ка, выходите, — вполголоса и как-то удивительно буднично сказала Наталья. — Плохо ему, не видите, что ли? Жар. Бредит. Помоги мне, Ченцов!

Макарова положили на чудом уцелевшую кровать с веревочной сеткой. Наталья заботливо накрыла его своим пальто и еще чем-то. Но Макаров стучал зубами и стонал.

— Это у него тропическая, — тихо сказал кто-то из рабочих. — От нее умереть можно.

— От вас самих умереть можно! — злобно огрызнулась Наталья. — Волынку какую подняли!

— Чего волынку? — крикнул Дубинка, вновь ожесточаясь. — Погубить всех хотите? Сами подыхайте. А мы жить хотим. Давай расчет.

— Погоди шуметь, — крикнул на него Ченцов. — Видишь, плохо человеку.

— А нам хорошо? Тебе хорошо, а? Небось опух с голодухи.

— Раньше хоть затируху варили, а теперь дулю с маслом!

— А вон мешочек муки привезли! Будет тебе затируха!

— Чего там тебе! Сами слопают!

Этот насмешливый возглас взорвал рабочих. Они набросились на мешок муки, который на днях на собственном горбе приволок Костенко, купив его в Керки, и в одну минуту расхватали по кулькам и платкам.

— Лепешек напечем на дорогу, — кричал кто-то. — А теперь гони монету! Все равно отсюда без расчета не уйдем!

Атмосфера снова накалялась.

Наталья, дрожащая и бледная, вышла к рабочим.

И вдруг лицо ее озарила такая радость, что все невольно замолчали и посмотрели туда же, куда смотрела она.

К конторе приближался коренастый человек в кожаном черном пальто и такой же кожаной кепке на большой круглой голове. Он спокойно смотрел перед собой узкими монгольскими глазами. Рядом с ним шагала стройная, красивая девушка в сером пальто и шелковом шарфике, наброшенном на черные волосы.