Такая женщина - [2]

— Пианистка с консерваторским образованием, красавица, умница, я уж не говорю, из какой ты семьи… и вдруг Санек! Да на кой он тебе сдался, этот куплетист?

— Что значит «на кой»? — сердилась Кира. — А может быть, я влюбилась!

— Ты? В Санька? — Мать презрительно поднимала темные тщательно подрисованные брови. — Тогда я влюблена в нашего сантехника дядю Витю…

Она считала Кирино замужество «идиотским капризом», ей и в голову не приходило, что дочь попросту спасается от нее бегством.

Санек был веселым и дружелюбным, как годовалый щенок, но уже через полгода у Киры сводило скулы от его острот, которые один конкурирующий конферансье окрестил «антикварными»; а через год, изнемогая от круглосуточного веселья, она иногда полушутя-полусерьезно просила мужа:

— Санек, попробуй для разнообразия сказать что-нибудь серьезное?

— Например? — удивлялся он.

— Например — когда Эдька Энкин соблаговолит отдать долг?

— Никогда, я узнавал! — мгновенно реагировал он и, выходя из комнаты, проделывал свой коронный трюк: незаметно подставив руку, как бы ударялся лбом о косяк двери, кричал громким слезливым голосом: — Тьфу, черт, надоело! — и с хохотом исчезал.

Санек был запрограммирован на мажор и даже не догадывался, какую нестерпимую скуку нагоняет им на свою жену… А потом появился Вадим, и она сошла с ума от любви.

Санек за стеной заливисто всхрапнул и, захлебнувшись храпом, умолк. Кира загасила сигарету, встала и вышла в ванную комнату прополоскать рот. В ярком свете неоновых ламп засветились молочной белизной ванна и обтекаемый унитаз; разнообразно засияли, засверкали и отразились в зеркальной стене бронзовые прутья для полотенец, бледно-зеленый кафель, хрустальные флаконы на прилавке и… она сама. Неутешительное зрелище. Кто сказал, что старение — это постепенный процесс? Во всяком случае у женщины он идет скачками и обрушивается на нее внезапно, как снежная лавина: однажды утром ты смотришься в зеркало и вдруг видишь отеки под глазами. А еще вчера их там не было… «Не гневи Бога, — велела себе Кира. — Бывает и похуже». И она вспомнила знакомую пианистку, свою ровесницу — мелкоморщинистые, прямо панцирные лицо и шея делали ее похожей на старую видавшую виды черепаху. Кира придирчиво вгляделась: бледная — это да, и эти сволочные отеки, а все-таки лицо как лицо и шея как шея. Она по привычке помассировала под глазами и похлопала тыльной стороной ладони по подбородку, потом вернулась в спальню и залезла под одеяло. Похоже, ей не заснуть — слишком много впечатлений, а может, опять бессонница… «Принять таблетку? — подумала Кира. — Нет, не буду — голова завтра будет как котел…» И, лежа с закрытыми глазами, она стала вспоминать весь этот длинный сегодняшний день — 24 декабря, Сочельник, канун католического Рождества.

С самого утра Эмма хлопотала по кухне; Санек, надев передник, помогал ей. Они стряпали и шептались, наверное, вспоминали… Эмма в конце 80-х годов была директором одного из престижных санаториев под Ленинградом, на самом берегу Финского залива, в котором Санек состоял, что называется, «придворным артистом». Да и не только в нем: хозяйственники обожали Санька за веселый нрав и предпочитали его многим более популярным артистам; они дружно требовали у редакторов эстрадного отдела Санька и только Санька, и переубедить их было невозможно. Муж Эммы, в те годы начинающий свою карьеру финский бизнесмен, соблазнившись дешевизной отдыха в тогдашней России, приехал в санаторий, который она возглавляла. Таким образом, их скоропалительный роман развернулся на глазах у сочувствующего Санька, и он же, никогда не умевший сказать «нет», помогал отбывающей в Финляндию счастливой невесте с продажей квартиры. Эмма уехала, осыпав его благодарными поцелуями и обещаниями «отомстить», но Санек к тому времени уже имел богатый опыт, подсказывающий ему, что скорее всего она забудет о нем сразу после прохождения таможни; кроме того, он старался для нее абсолютно бескорыстно. Однако через несколько месяцев от нее пришло письмо с описанием новой жизни, завязалась переписка, и Эмма прислала ему приглашение. С тех пор Санек стал довольно частым гостем в ее небольшом ухоженном доме в сорока милях от Хельсинки, в городке тихом и таком же ухоженном, как сам дом.

Муж Эммы уехал с какими-то визитами, дети еще спали, и Кира одна сидела в гостиной, листая толстый каталог и краем уха слушая невнятные голоса, доносившиеся из кухни. Вдруг Эмма ойкнула и залилась смехом — похоже на то, что Санек хлопнул ее по заду или ущипнул за что-нибудь. Ну и ну, это в его-то возрасте! Хотя, насколько она его знала, Санек и на собственных похоронах не сможет удержаться, чтобы не ущипнуть какую-нибудь оказавшуюся рядом аппетитную задницу — такую, как у толстушки Эммы…

После долгого обильного завтрака Санек в присланном за ним автобусе умчался на дневной концерт, а всех остальных муж Эммы повез в своем солидном «опеле» к Мемориалу Маннергейма: это здесь традиция — именно в Сочельник прийти поклониться маршалу, спасшему страну от советской интервенции. Они стояли в толпе людей на большом аккуратном кладбище в полном молчании. Многие взяли с собой маленьких детей, собак… и никакой суеты, никаких окриков, тихо. Куда ни глянешь, скромные военные могилы, у каждой — свеча и сухой букет; в изголовье маршала горят два факела и стоят в почетном карауле солдаты разных родов войск. Люди по очереди подходят и ставят свою свечу. И везде снег, много снега… Если бы маршал мог все это видеть, наверное, он бы остался доволен.