Такая, блин, эвтаназия - [2]

У нее были свои, совсем прозрачные радости: сосед пройдет — станет думать про соседа. Принесут районную газету, на которую насильно подписала почтальонка, прочитает график посевной, отчет по опоросу и даже кроссворд «Наш край» разгадает, а в остальное время скуууууучно.

Летом еще ничего: пахнет пихтами, гогочут гуси на лугу, резвятся там же — в гусином помете и перьях — кудрявые беженята, которые не видели в своей жизни ничего кроме войны в горах и сонной русской глухомани. В такие дни Антонина Филипповна смотрит, как расплавленное солнце стекает с церковной кровли. Блаженствует, облепленная компрессами из жарких солнечных зайчиков. Зато зимой как тоскливо: маленькое окошко запотевает, и не видно ни зги. В гости никто не идет, старухи-подруги сидят по домам: боятся грабителей. Зимой от одиночества плакать хочется, но разбитая болезнью старуха стала писать стихи, которые диктовала своему глухому деду, потому что скрюченные артритом пальцы ее не слушались. Дед записывал стихи по губам в тонкую ученическую тетрадку. Проставлял даты и попутно погоду.

Все это рассказала Антонина Филипповна, причитая иногда оттого, что неосторожно подвинула колено или махнула рукой. Я прилежно записывала и старалась не думать про запах в их комнате.

— А у меня птенчик есть, — сказала вдруг она. — Хочешь покажу?

И фотограф долго снимал, как по старческой ладошке скакал бело-желтый петушок, а мохнатый дед стоял рядом с цыплячьей коробкой и довольно улыбался. Я привезла им, чтоб разговорились, печенюшек, шоколадку, отдала бабке весь анальгин, который таскала в своей сумке. Она расплакалась, стала читать стихи, подарила три кулька засушенных впрок тыквенных семечек.

— Господи, неужели про нас кто-то помнит? — она смотрела такими счастливыми глазами, что было страшно. — Вы уж напишите, чтоб к нам фельдшер ходила, а то она никогда не торопится, а дедушка безъязыкий. Ни попросить, ни пригрозить…

— Конечно, напишу, — кивала я. — Вы еще расскажите, как с дедушкой познакомились.

История была банальной, но мне почему-то было не по себе. Хотелось посмотреть на детей, которые бросили больных родителей в Богом забытой деревне. Хотя лукавила я, неохота мне было смотреть на этих детей. Что я, мало уродов видела?

— Спасибо вам, что не забыли, что приехали, — бабка, морщась от боли, махала нам вслед, по щекам у нее текли слезы. — Приезжайте летом. У нас летом красиво. И ночевать у нас можете.

— Обязательно приедем, — я помахала в ответ, точно зная, что ехать сюда не буду и ночевать не стану. Хотя зачем портить людям настроение? Я улыбалась.

Мы еще немного полазили по разрушенной церкви. Сквозь дырявую крышу катился водопад солнечных лучей. Где-то курлыкали голуби и, наверное, это было к счастью.

— Порадовали старушку, — сказал фотограф.

— И не говори, — вздохнула я. На душе все еще было зябко, поэтому я жмурилась на небо, впитывая ленивое солнечное тепло.

Он кивнул и стал снимать, как падает солнце на проломленный дощатый пол.

Было почти одиннадцать вечера, когда мы вернулись в город. Выходные я провалялась, приходя в себя после шестичасовой машинной тряски. В понедельник редактор спросил меня, как съездили. — Съездили хорошо, потому что вельми трогательная история. Он покивал, вытряхнул из бороденки остатки чипсов, сказал: «Ну давай, пиши» и ушел что-то жевать, что-то макетировать и о чем-то аськаться с виртуальными любовницами.

Писать почему-то не хотелось. Я маялась перед монитором, а через полчаса позвонила женщина из бабкиной деревни и сказала, что Антонине Филипповне в пятницу стало плохо с сердцем, и она умерла до прихода фельдшера, но перед смертью повторяла, что ее не забыли. Женщина с аппетитом расписывала похороны, как убивался дед, как давали телеграмму детям, как долго ехали на кладбище, потому что тракторист запил, и дороги не чищены. Упомянула, что Антонина Филипповна умерла с улыбкой. Про улыбку, думаю, женщина врала. А вот, что бабка, которая считала себя брошенной даже собственными детьми, скончалась от счастливого стресса, это был факт. Тетенька это не отрицала. Она любила, чтоб было интересно, да и вообще, ей платили за новости, и она старалась не перечить.

— Вы уж напишите, — попросила она. — Все-таки Антонина Филипповна думала о вас. Перед смертью.

— Обязательно, — пообещала я и положила трубку.

«Глупость какая-то», — подумалось вдруг. Во рту стало противно, захотелось на воздух.

Пошла к редактору. Тот сразу отложил шоколадку. Помолчал, выдерживая скорбную паузу, поскреб что-то в бороде.

— Плохо, — наконец, сказал он. — Деньги на бензин потратили, темы не будет. Что я буду ставить в толстушку? Придется тебе голой сняться.

Это была его любимая шутка, предполагалось, что она вызывает жгучий стыд и желание совершить немедленный трудовой подвиг.

— Сам туда голый снимайся, будешь пользоваться бешеным спросом, — психанула я и ушла. Жаль двери у него не было, я бы хлопнула.

Через пять минут он приперся в мою комнату с шоколадкой и сладким выражением лица.

— Прости, малыш, — сказал он, протягивая недоеденную плитку. — Я не знал, что ты примешь это так близко к сердцу…