Тагу - [15]

— Эх, было время, когда ты и в самом деле возил за собой огромную свиту.

— Поверь мне, все в человеке: он и уводит время, и приводит его. Там, где была лужа, вновь соберется вода, — придет снова и мое время.

— Если бы мне твое сердце и ум, батоно Парна, и я бы думал так.

— А-а!

— Бог свидетель, не в дурном смысле я это сказал… Будь здоров, батоно Парна, почесали мы сегодня языки.

— Счастливо тебе оставаться, мой Караман!

— Дай бог тебе мира!

— Ух, и далеко же отстала от нас свита!

— Еще бы! Твой карабахский скакун мчался так, батоно Парна, что у бедного мерина пар со спины валит. Вадилаи, вадила, идти на войну тому радостно, у кого хороший конь;

А возвращаться домой — тому, у кого хорошая жена…

— Считай, что это в твою честь спела моя свита. Хорошо провели мы с тобой время, мой Караман!

— А знаешь, батоно Парна, может быть, и правда, что сам человек управляет временем.

— Уж поверь мне, мой Караман!

— А может, если бог захочет, то снова вернутся к нам честные времена?

— Не сомневайся, Караман.

Вадилаи, вадила…

1968

Перевод Юрий Нагибина и С.Серебрякова

ДОРОГА СМЕРТИ

Тайя сидела на берегу Риони и загорелыми ногами била по воде, подставляя высоко взлетевшим брызгам лицо, плечи, грудь. Вода была теплой, но все же холоднее воздуха, и девочка то и дело вскрикивала, будто от холода, а на деле от избытка жизни. Мокрые волосы отяжелили голову, липли к шее и к плечам, и Тайя поминутно встряхивала головой. Глаза и зубы у нее сверкали, как у негритянки. Она только что переплыла Риони туда и обратно и все же не могла в этот знойный день вдоволь натешиться водой. Но в мыслях своих она была далеко: неотрывно глядела вниз по реке, ожидая отца из Кулеви.

Между здешними местами и Кулеви по лесам и рощам таилось множество больших и малых болот, коварно прикрытых кустарниками и камышами, затянутых густым туманом. Поди угадай, где твердая почва, а где бездонная и беспощадная трясина… Вот почему на сердце у Тайи было неспокойно.

Риони тек здесь широко и небыстро. Его зеленоватые воды, словно чуя конец своего долгого пути, замедляли течение, величаво и неспешно приближаясь к морю.

Раскаленный воздух был недвижим. Ослабевшие от зноя обитатели леса сидели на ветвях деревьев, бессильно опустив крылья и раскрыв клювы. Перегретая листва источала тяжелый, удушающий аромат. Чащоба застыла в глухом безмолвии. Только зловещее бульканье болота да стук дятла нарушали тишину; а то белка проскочит сквозь сухую листву, заворкует дикий голубь, послышится сиротливый крик сойки.

Возле Тайи, в тени куста, высунув розовый язык, дремала Дачхирия[10]. Ее бока быстро вздымались и опускались, время от времени собака открывала один глаз, глядела на Тайю, затем опять впадала в тяжелую дрему. Ночью Дачхирия стерегла коров в загоне, а днем не отходила от Тайи. Это был единственный друг девочки среди безлюдных лесов и болот.

Тайя всегда ожидала здесь отца. Высокий, плечистый Джамлет выходил из лесу у старого горбатого дуба. Сначала поверх камышей показывалась преждевременно поседевшая, всегда — и зимой, и летом — обнаженная голова. Потом становились видны плечи, и Джамлет ступал на тропинку, ведущую по берегу Риони. Тут Тайя с сильно бьющимся сердцем испуганно вскакивала, быстро проводила руками по подолу платья и, застыв на месте, смотрела на отца с волнением и страхом. Она никогда не шла навстречу отцу, напротив, при его приближении убегала в шалаш, или вбегала в огород, или начинала подметать загон. Сердце же ее было с отцом, одна его улыбка, одно слово были для нее дороже целого мира.

Вслед за Тайей при виде Джамлета тотчас же вскакивала и Дачхирия и начинала лаять на Тайю: иди, мол, прячься, а сама бежала навстречу хозяину.

Для мегрела девочка была лишним ртом в семье: бесполезной и в работе, и на войне. Когда Джамлета спрашивали, сколько у него детей, он называл только сыновей, дочери в Одиши даже не считались детьми.

На жену и двоих маленьких сыновей Джамлета как-то напали в поле турки Искандера-Али. Не справившись с женой, они тут же искромсали ее ножами, а мальчикам связали руки и увели.

Тайя была в это время дома, готовила завтрак для матери и братьев. «Хоть бы один мальчик у меня остался, для чего девочку оставил мне господь!» — думал Джамлет, отводя лицо от Тайи, которая, подобно щенку, заглядывала ему в глаза.

Пока Дадиани[11] не прогнал из Одиши Искандера-Али, Джамлет, бежавший в леса с такими же отчаявшимися людьми, как он сам, разорял турецкие лагеря. Они не грабили турок, а жестоко, беспощадно истребляли их. Достаточно было взглянуть на трупы убитых, чтобы сказать: это жертвы Джамлета Зарандия и его людей…

После изгнания Искандера-Али Джамлет обменял свой дом и усадьбу на несколько коров и поселился в Коратском лесу. Вокруг на расстоянии полдневного пути не было человеческого жилья. Джамлет поселился здесь, чтобы быть поближе к порту Кулеви и мстить туркам, сходящим с торговых кораблей. Он никак не мог насытиться турецкой кровью и взял себе за правило: при каждом посещении Кулеви убивать хотя бы одного турка. Он ходил за своими коровами, занимался охотой и раз в месяц свои охотничьи трофеи и сыр доставлял в Кулеви, к духанщику Кици Цоцория. Он садился за стол в углу духана и целый день потягивал вино, медленно, понемногу, до тех пор, пока не хмелел. Кроме сушеной рыбы, он ничего не брал в рот, чтобы сильнее захмелеть. Но никогда не пил он в одиночестве. Впрочем, ему было все равно, кто его собутыльник, просто с людьми ему лучше пилось. А в духане всегда было кого угостить: у Кици Цоцория, на вывеске которого по-грузински, по-гречески и по-турецки было написано «Золотое руно», никогда не переводились посетители. Кто только не заходил сюда: французы, испанцы, болгары, турки, греки, немцы и даже индусы; моряки, купцы, путешественники, разбойники, воры, контрабандисты.