Та, далекая весна - [62]

Вот и сидят они перед Иваном, покуривают и молчат. Наконец Федот неторопливо произнес:

— Чисто солнце закатилось. Завтра, должно, опять вёдреный день будет.

— В самый раз для жнитва, — поддержал разговор Павлуха.

— Значит, завтра поутру на надел дяди Кузьмы выходить? — так же неторопливо, по-деловому спросил Федот.

«Чего это они? Дяде Кузьме комсомольцы решили помочь, а они тут при чем?» — подумал Иван и едва не сказал это вслух, но что-то его удержало, и он в тон Федоту неторопливо ответил:

— Да. Если возьмемся, до обеда его надел смахнем.

— Рожь не перестояла — косами можно. Четверых надо на косьбу поставить, — заговорил Павлуха. — Скажем, я, Федот, сам дядя Кузьма, можно еще Семена или Федю, остальным снопы вязать.

— Правильно, — согласился Иван. — Так быстро справимся.

Опять помолчали.

Парни одновременно докурили свои самокрутки, тщательно, по крестьянской привычке, чтобы пожара не случилось, затоптали лаптями окурки.

Федот снял поношенный солдатский картуз, вынул из-под подкладки сложенную вчетверо бумагу, аккуратно развернул и молча протянул Ивану.

Не очень ровным, но твердым почерком было написано:

«В Крутогорскую ячейку РКСМ.

Потому как комсомольцы за справедливость, за бедноту стоят и за Советскую власть, прошу записать меня в комсомольцы. Федот Федотов».

Такое же, слово в слово, заявление отдал Ивану и Павлуха Говорков.

«Так вот зачем они пришли!»

Иван ликовал в душе. Федот и Павлуха взрослые парни, Федот — старший в доме, и вот их потянуло в комсомол. Значит, на правильном пути стоит крутогорская ячейка!

Но Иван ни словом, ни жестом не выдал своих чувств. Прочитав заявления, он деловито сказал:

— На первом же собрании рассмотрим ваши заявления.

Так в Крутогорке стало уже девять комсомольцев.

ЗАБОТЫ КОМСОМОЛЬСКИЕ

Осень пришла неровная, капризная. В сентябре вдруг захолодало, да так, что в воздухе вместе с дождем замельтешили снежинки. Старики сулили зиму раннюю, обещали, что крепкий снег ляжет уже в октябре. Все бросились копать картошку. Копали по дождю, стынущими от холода руками выбирали клубни из раскисшей земли.

Но за похолоданием пришло тепло почти летнее. Полетели на паутинках в дальний путь паучки-путешественники. Леса стояли броско яркие, расцвеченные осенью от лимон-но-желтого до темно-красного.

Зеленела озимь, ровная, густая, обещая на будущий год опять добрый урожай. Но и это лето возместило прошлогодний неурожай. Не было избы, где не сохло бы на русской печи зерно; и в сусеках у каждого имелся запас до новины. Налог сдали, и на продажу кое-что осталось. Появились в избах обновки.

Подходил сельский престольный праздник — покров.

Даже в самые трудные годы праздновали его три дня. Последний хлеб изводили на самогон, последнего поросенка, единственную овечку резали, лишь бы погулять не хуже соседей.

Религиозный дурман больше всего поддерживали старухи. Они, накручиваемые Евлампием, держали в «страхе божием» большинство семей. Да еще монашки! Под заунывное бомканье колокола в рассветный час черными тенями тянулись они в монастырскую церковь. Отбив положенное число поклонов, днем расползались по окрестным селам. Пролезали повсюду, почти в каждой избе находили доверчивых слушательниц, нашептывали им побаски о конце света, об огненном кресте, появляющемся на небесах, о богоотступниках большевиках, ведущих всех к погибели.

И к Марье Бочкаревой заползла одна. Об этом рассказал Гришан:

— Пришла к нам в избу монашка. Никто ее не звал — сама приперлась. Мы завтракать сели, а она вошла и давай креститься да поклоны бить. Деваться некуда, позвала ее тетка Марья к столу. Монашка тут как тут: за двоих уминает и все охает. Тетка Марья спрашивает: «Что это, матушка, все вздыхаешь? Али неможется?» Та глаза к небу и говорит: «О вас пекусь, детушек твоих жалею. Конец свету близится. Старице нашей видение было. Всем людям, которые большевикам предались, назначено заживо в вечном огне гореть. В селе вашем большевики силу взяли — быть беде…» Тетка Марья ложку отложила, слушает и молчит. Только вижу я: глаза у ней злыми делаются. Монашка не замечает этого и свое гнет: «Мальчишки у вас и те большевикам предались. В комсомол их приписали и печать антихристову на каждого поставили. Вот они и стараются, на радость нечистому, православных в адское пекло заманивают». Тут тетка Марья поднялась с места да как крикнет: «Ты мне комсомольцев не трожь, не погань их грязным языком! А ну, ступай, отколь явилась, пока я тебя помелом не шуганула!» Монашка быстро-быстро закрестилась — и в дверь шасть…

Религия не только предрассудок, но и враг, мешающий новую жизнь строить. А раз враг — надо с ней бороться. Такая директива из укомола была: усилить антирелигиозную пропаганду.

Оно и без директивы видно: полегчала жизнь на селе, и пошли в наступление мракобесы. Не впрямую, а исподволь, исподтишка. Хорошо, что Марья Бочкарева за помело взялась, а другие монашек привечают, слушают их болтовню. Евлампий после разговора с Сергуновым приутих было, а теперь опять нет-нет да и ввернет в проповеди вредное словцо.

Надо действовать!

Решили комсомольцы ударить по мракобесию. На первый раз повесили в сельсовете два антирелигиозных плаката и еще сами нарисовали как умели две большие карикатуры.