Та, далекая весна - [61]

«Вот в чем он силу свою увидел! Не выйдет, Бакин!» Только хотел Иван высказать это Тихону, как с места поднялся Кузьма Мешалкин. Высокий, на две головы выше Тихона, он посмотрел на него так, что сжался Тихон и глаза у него забегали испуганно.

— Ты Сергунова не трожь, Тихон! Слышишь? Не трожь Саню своим грязным языком. По какой такой правде ты собрался жить? По кулацкой? Не дадим!

Спокойный, невозмутимый Кузьма вдруг стал совсем иным, чем привыкли его видеть. Во всем его облике, в еще больше погустевшем басе была такая сила, что Тихон сразу превратился в мужичка-простачка и забормотал:

— Чего ты, Кузьма, чего взбеленился? Разве я против? Раз Советская власть велит…

Взгляд Ивана остановился на Гришане. Паренек сидел на лавке понурясь и болезненно поводил плечами.

— Гришан, что у тебя со спиной? Ну-ка, покажи.

— Да ничего. Так, малость саднит. — Гришан хотел спрятать свою спину, прислонился к стене и, ойкнув, сразу отпрянул.

— Давай, давай показывай.

Иван решительно взял Гришана за плечо и повернул спиной ко всем. На серой холщовой рубашке проступали бурые пятна крови.

— Подними рубаху! — потребовал Иван.

Гришан нехотя задрал рубаху. Всю его худую, костистую спину перерезал багровый шрам с капельками запекшейся крови.

— Душегуб бессовестный! Что с парнем сделал! — жалостливо охнула Марья.

— А вот и орудие кулацкое, — протянул Ивану витой, из сыромятных ремней кнут Федот Федотов.

— Пригодится как вещественное доказательство, — беря кнут, сказал Иван и подошел к столу.

— Какое доказательство, милой? Зачем доказательство? — засуетился Тихон.

Иван молча уселся за стол, достал листок бумаги, обмакнул перо в чернила и только тогда сказал:

— Будем составлять акт об оскорблении кнутом гражданином Бакиным комсомольца Куренкова.

— Зачем же акт-то, Ванюша? — испугался не на шутку Тихон.

— Для передачи в суд.

— Разве ж за это судят? Да мы добром поладим. Поладим ведь, Гришаня? — кинулся Тихон к Гришану.

— Чего ж не поладить? Мне не привыкать: от Макея кнутом-то, почитай, каждый день перепадало, — спокойно ответил Гришан. И вдруг хитрая искорка блеснула в его наивных голубых глазах. — Поладим, если дядя Тихон даст своих лошадей остальные снопы к тетке Марье на гумно перевезти.

— Да боже ж мой! Вези, Гришаня, вези, милой! Разве ж я против? — заспешил согласиться Тихон. — Акт нам совсем ни к чему.

— Ну хорошо. Если пострадавший не имеет претензий, акт не будем составлять, — согласился Иван. — Так, дядя Кузьма?

— Выходит, так, — заключил Кузьма Мешалкин. — Ведь вот, Тихон, я на тебя полдня потерял, а у меня рожь нетронутой в поле стоит. То то, то это, а хлеб, гляди-ка, осыплется.

— Ничего, дядя Кузьма, раз такое дело — завтра организуем комсомольскую помощь. За день смахнем твой надел. Согласны, ребята? — обратился Иван к присутствующим комсомольцам.

Но ответил ему за всех совсем не комсомолец, а Федин брат — Федот Федотов:

— Это правильно! Раз дядя Кузьма на общество трудится, завтра все выйдем на его надел.

— Смотри ты, какие они, комсомольцы-то! — льстиво запел Тихон. — На самом деле, правильные люди, раз всем готовы помочь.

— Чего ты понимаешь в правильных-то людях, Тихон? — укоризненно сказала Марья. — Не тебе про то говорить! Я вот Грише в ноги готова поклониться. Перед тобой он не отступил, сирот моих обобрать не дал. Малец еще, а настоящую-то правду понимает, потому и в комсомол пошел.

— Ну чего ты, тетя Марья! — забормотал покрасневший от смущения Гришан. — Я ведь только смекнул: в поле с дядей Тихоном не совладаешь, а въедем в село — люди в обиду тебя не дадут…

Так и получилось: бездомовый, бессемейный батрачонок Гришан прибился к семье многодетной вдовы Марьи Бочкаревой, стал ей старшим сыном — братом ее малышам.

Тем же днем к Ивану явились нежданные гости: Федот Федотов и Павлуха Говорков.

Пришли они вечерком, после заката. Вызвали Ивана на крыльцо. Уселись на ступенях, вынули каждый свой кисет, свернули папироски. Федот, выбив кресалом из кремня сноп искр, запалил кусочек трута, прикурил, дал прикурить Павлухе.

И всё молча, сосредоточенно, словно только за этим и явились. Зачем парни на самом деле пришли к нему, Иван никак не мог угадать, а спросить об этом нельзя, не положено.

Парни они уже взрослые: каждому за восемнадцать перевалило. Павлуха такой же рыжий, как и младший брат, но не такой говорливый, как отец и Колька. Голос у него хорош, но поет он только напевные песни и когда душа того просит. Никогда Иван не слышал, чтобы Павлуха запел частушку, рванул припевку озорную. Как его девки ни подбивают — морщится только. А вот дома, когда работает вместе с отцом, запоет — заслушаешься. Раз услышит хорошую песню — и уже подхватил. И на гармошке выучился играть, когда еще совсем мальцом был. Своей гармошки нет, а он выпросит у кого-нибудь саратовку или ливенку, и смотришь — заиграл, подобрал любимую песню.

Федоту очень шло его имя — солидное, немного неуклюжее. Ростом он не выше младшего брата, а в плечах, хотя и Федя не щуплый, вдвое шире. Лицо с крупными чертами грубовато, нос вроде картошки-скороспелки, скулы выдаются, а чуть косовато разрезанные глаза добрые, спокойные.