Сыщик Путилин - [42]
— Что, что такое? Что случилось?
И услышали ровный спокойный голос Путилина:
— Я, господа, ее светлость, светлейшую княгиню Нину Имеретинскую, арестовал.
Мертвая тишина. Ни звука, ни шороха. Толпа глядит недоуменно.
— Спасите меня! — прокатился по вагону бешено-злобный крик «ее светлости».
— И арестовал я ее светлость потому, что она величайшая мошенница и убийца Сонька Блювштейн, Золотая Ручка.
— Он лжет, он сумасшедший! Спасите меня от него!
Поезд подошел к станции. Золотая Ручка впилась зубами в руку Путилина.
— Золотая Змейка, ты больно кусаешься! — прохрипел от боли Путилин и рукояткой револьвера вышиб стекло вагона.
— Сюда! Жандарм!
Многие из пассажиров все еще не понимали, что происходит. Одни стояли за Путилина — барона Ротшильда, другие за Соньку Блювштейн, Золотую Ручку.
— Как вы смеете?! Разбой! Освободите ее светлость!
Дзинь-дзинь-дзинь — резко позвякивают жандармские шпоры.
— Ну?
— Проклятый! — прокатился по вагону истеричный хохот. — Ты победил меня, Путилин!
— Нас с тобой Бог рассудит, Сонечка Блювштейн: нашла коса на камень…
— Что такое? Барон Ротшильд… светлейшая… Что случилось? — слышались испуганные возгласы.
Лязг ручных кандалов… Команда: «Пропусти! Сторонись!»
— Что это?
Это под конвоем жандармов, гремя ручными кандалами, шла светлейшая княгиня… Сонька Блювштейн.
— Помнишь, Сонечка, слова-то мои: сочтемся, милочка.
— Помню, Путилин. Велик ты: поймал меня, а только я… я убегу!
Процесс Золотой Ручки был одним из самых сенсационных. Уголовные дамы жадно всматривались в лицо знаменитой воровки-убийцы. Сонька Блювштейн угодила на каторгу.
— Как, Иван Дмитриевич, ты тогда сразу узнал, что Киршевского убила Золотая Ручка? — спрашивал я позже своего великого друга.
— По уколу на шее. Она, притворно обняв несчастного, уколола его отравленной иглой шприца с ядом.
— Но ведь это мог сделать и кто-нибудь другой.
— На этот раз Сонечка попалась: она запуталась волосами за пуговицу сюртука убитого и оставила на ней целую прядь. А ее волосы я хорошо знал, так как она дважды была почти в моих руках.
— А как ты разгадал, что Азра подослана?
— Во-первых, потому, что среди евреев почти не бывает предательства по отношению друг к другу, а во-вторых, слишком уж горячо она просила арестовать Соньку Блювштейн.
В руках палачей
Стояли жаркие июньские дни. Духота в Петербурге, несмотря на обилие воды, царила невыносимая. Мы с Путилиным сидели и, по обыкновению, оживленно беседовали.
— А хорошо бы, на самом деле, доктор, удрать куда-нибудь из этого пекла! — обратился ко мне мой гениальный друг.
— Безусловно. За чем же дело стало? Возьми отпуск на двадцать восемь дней, и поедем.
Не успел я окончить фразы, как в кабинет вошел прокурор окружного суда.
— Ба! Какими судьбами? — шутливо воскликнул Путилин.
— Неисповедимыми, дорогой Иван Дмитриевич! — рассмеялся грозный жрец храма Фемиды. — Здравствуйте, доктор!
Мы обменялись рукопожатием.
— Держу пари, господа, что вы или обмозговываете какое-нибудь новое блестящее следствие-розыск, или…
— Или что? — улыбнулся Путилин.
— Или адски скучаете… — докончил прокурор.
— Благодарю покорно! Это отчего же нам скучать?
— А оттого, что разве может Иван Дмитриевич Путилин пребывать вне сферы своей блестящей кипучей сыскной деятельности?
— Помилуй бог, вы здорово промахнулись, Алексей Николаевич! Представьте, как раз наоборот: мы мечтаем с доктором куда-нибудь удрать из Петербурга, в глушь… — ответил Путилин.
— Ой, что-то не верится! А знаете ли вы, по какому случаю я приехал к вам, Иван Дмитриевич?
— Понятия не имею.
— Передать вам горячую просьбу одного осужденного, приговоренного судом к каторге и плетям.
Удивление промелькнуло на лице Путилина.
— Уже приговоренного? И просьба ко мне?
— Да.
— В чем же дело?
Видно было, что гениальный шеф сыскной полиции сильно заинтересовался этим обращением.
— Вчера, делая обход в тюрьме, — начал прокурор, — я зашел в одиночную камеру преступника-убийцы Александровского, заключенного временно, до отправки на каторгу, в этой тюрьме.
— Александровский? Позвольте, это по делу об убийстве старухи-ростовщицы Охлопковой? — уточнил Путилин.
— Да. Вам знакомо это дело?
— Как же, как же. Хотя я не вникал в его детали, занятый массой других важных расследований.
— Ну-с, так вот, когда я вошел в камеру убийцы, он вдруг бросился ко мне и с мольбой протянул руки. «Ваше превосходительство, — сказал он, — окажите мне одну милость!» Я его спросил, в чем дело, чего он страстно просит. И тут он удивил меня донельзя: «Знаете ли вы господина Путилина?» — «Знаю, — ответил я. — Это начальник сыскной полиции. А ты почему же спрашиваешь меня об этом?» — «А потому, что хотелось бы мне повидаться с ним». — «Зачем?» — «А затем, что он, может быть, спас бы меня от несправедливого приговора суда. Клянусь вам, господин прокурор, что не виновен я в убийстве этой старухи. Не я ее убил, а кто-то другой». Я пожал плечами и заявил ему, что теперь поздно рассуждать об этом, что он уже осужден и что никто теперь не может спасти его. Спросил я его также, откуда он про вас знает. На это несчастный ответил: «Когда мне вынесли обвинительный приговор, защитник мой пожал мне руку и сказал: „Бедный вы, бедный! Дело повернулось так, что все улики против вас. Единственный человек, который мог бы пролить луч света на это темное дело, — господин Путилин. Я очень сожалею, что не обратился к его помощи. Я верю в вашу невиновность, но суд взглянул на дело иначе“. И вот-с, ваше превосходительство, очутившись здесь, я все время не переставал днем и ночью думать об этом Путилине». Тут он, Иван Дмитриевич, вдруг упал передо мной на колени и зарыдал: «Умоляю вас, привезите ко мне Путилина! Может, он еще спасет меня, вырвет из рук палачей, избавит от каторги!» Он ползал у моих ног, норовя поймать и поцеловать мою руку. Я поднял его, стараясь утешить, и обещал исполнить его просьбу, что, как видите, и сделал.
