Это было самое обыкновенное поле: небольшой участок земли площадью в сто квадратных метров, поросший сухой травой. Поле было расположено у подножия склона, покрытого высохшими деревьями, годными разве что на дрова (лишний аргумент в пользу того, чтобы повысить цену, если придется продавать поле и стоящий на нем двухсотлетний особняк). Чуть пониже, у самого предгорья Доломитовых Альп, приютилась крошечная деревенька. Подальше, к северу, возвышалась пологая гора, к подножию которой прилепился городок под названием Понтенелле-Альпи. Сто километров отделяли его от Венеции, и поэтому ничто не влияло на местные обычаи и нравы. Здесь даже по-итальянски говорили с большой неохотой, предпочитая изъясняться на диалекте провинции Беллуно.
Поле не возделывалось уже почти полвека, а в каменном доме никто не жил. Массивные кровельные плиты пришли в негодность от времени, смены температур, а может, из-за землетрясений, частенько случающихся в округе, и кровля значительно накренилась, перестав служить защитой от дождя и снега. Некоторые из кровельных плит попросту обрушились наземь, предоставив дождю и снегу беспрепятственно заливать комнаты верхнего этажа. Поскольку право собственности на дом и угодье до сих пор оспаривалось между восемью наследниками, ни один из них не дал себе труда залатать дыры на крыше, опасаясь, вероятно, что несколько сотен тысяч лир, необходимые для ремонта, вряд ли когда-нибудь окупятся. Так что дождь и снег продолжали заливать оштукатуренные стены и паркетные доски, и с каждым годом крыша все больше кренилась к земле.
Поле оставалось заброшенным по той же причине. Никто из потенциальных наследников не желал тратить ни времени, ни денег, возделывая угодье, опасаясь скомпрометировать себя — а вдруг кто-нибудь увидит, что землей пользуются бесплатно. Тем временем на поле буйно разрастались сочные сорняки: ведь местные жители десятилетиями щедро удобряли их кроличьим пометом.
И только когда запахло инвестициями из Германии, спор по поводу завещания был наконец урегулирован. Некий мюнхенский доктор, выйдя на пенсию, пожелал купить дом и участок. Спустя два дня восемь наследников собрались в доме старшего и, недолго думая, пришли к единогласному решению: предложение немца принять, но не соглашаться на продажу до тех пор, пока тот не удвоит цену. Это составит сумму, которая ровно в четыре раза превысит ту, что смог бы (или захотел бы) заплатить любой из местных жителей.
Неделю спустя после совершения сделки дом был взят в леса; вековые, вручную вырезанные кровельные плиты были сброшены наземь, и их жалкие осколки валялись во дворе. Искусство кладки черепицы подобного рода умерло вместе с мастерами, вырезавшими эти плиты в незапамятные времена, так что их пришлось поменять на готовые бетонные прямоугольники, по форме отдаленно напоминавшие старинные терракотовые кровельные плиты. Поскольку доктор, проявив благоразумие, назначил старшего наследника, Эджидио Бускетти, прорабом, дело сразу пошло как по маслу: в провинции Беллуно привыкли работать на совесть. К апрелю особняк был практически отреставрирован, и с приближением первых теплых дней его новый владелец, руководивший процессом из Мюнхена, человек, большая часть жизни которого прошла в освещенных ярким искусственным светом операционных, начал подумывать о том, чтобы разбить около дома садик (мечту о собственном саде он лелеял годами).
В деревне память долгая, и некоторые из местных старожилов помнили, что когда-то, давным-давно, вдоль ореховой аллеи позади особняка был разбит прекрасный сад. Поэтому Эджидио Бускетти решил именно там начать распашку почвы, которую, к слову сказать, никто не обрабатывал на протяжении всей его жизни. Он решил, что трактору придется пройти по участку два раза: первый — чтобы срезать буйные, густо разросшиеся сорняки, второй — чтобы распахать сам грунт.
Сначала Бускетти подумал, что это, должно быть, лошадь, припомнив, что у прежних владельцев была пара лошадей. Не останавливаясь, он проехал на своем тракторе до того места, где, по его мнению, участок заканчивался. Потом развернулся и поехал обратно, не без гордости поглядывая на ровненькие аккуратные бороздки. Настроение у него было прекрасное — припекало солнышко, мерный рокот мотора настраивал на мирный лад, он был доволен проделанной работой и искренне радовался приходу весны. И тут он увидел, что из борозды торчит кривая кость, отчетливо белеющая на фоне черного, только что вспаханного грунта. Для лошадиной, пожалуй, коротковата, но он не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь в округе держал овец. Интересно все-таки, что это может быть? Бускетти притормозил; ему почему-то не хотелось переезжать через эту странную кость.
Наконец он остановился, спустился с высокого металлического сиденья и подошел к кости. Нагнувшись, он протянул было руку, чтобы отбросить ее в сторону, но что-то остановило его. Бускетти снова выпрямился и осторожно подтолкнул ее носком своего тяжелого ботинка, надеясь таким образом убрать ее с дороги. Кость, крепко застрявшая в земле, не сдвинулась с места. Он обернулся на трактор, за сиденьем которого у него всегда торчала лопата. И в тот же миг его взгляд упал на что-то белое, блестящее, овальной формы, выглядывающее из борозды. Это был череп. И сразу стало ясно, что никакая это не лошадь и не овца, ибо уставившиеся на него пустые глазницы и оскаленные зубы, застывшие в леденящей душу усмешке, могли принадлежать только человеку.
